– Что ты мастеришь, Отто? – через силу спросила она. У нее мелькнула странная мысль, что он вырезает какую-то деталь, например для бомбового взрывателя. Мысль, впрочем, нелепейшая – какое отношение Отто имеет к бомбам?! К тому же в бомбах вряд ли бывают деревянные детали. Потому-то и задала свой вопрос через силу.
Сперва он вроде бы опять хотел буркнуть в ответ, но, пожалуй, сообразил, что нынче утром слишком долго испытывал терпение Анны, а может, просто созрел наконец для объяснений:
– Головку. Хочу посмотреть, сумею ли еще вырезать головку. Для трубки. Раньше-то я много трубочных головок мастерил.
И он снова взялся за инструмент.
Трубочные головки! Анна возмущенно фыркнула. И с нескрываемой досадой сказала:
– Какие головки, Отто! Опомнись! Мир рушится, а ты о трубочных головках думаешь! Уму непостижимо!
Он же, словно не поняв ни ее досады, ни слов, продолжил:
– Ясное дело, это будет не трубочная головка. Я хочу поглядеть, сумею ли вырезать портрет нашего Оттика!
Настроение у Анны тотчас переменилось. Значит, он думал об Оттике, а раз думал о сыне и хотел вырезать его портрет, то думал и о ней и хотел ее порадовать. Она встала, поспешно отставила миску с картошкой и сказала:
– Погоди, Отто, я принесу фотографии, посмотришь, какой он был в жизни.
Он отрицательно покачал головой:
– Не хочу я смотреть на фотографии. Я хочу вырезать его таким, какой он у меня вот здесь. – Он хлопнул себя по высокому лбу. Помолчал и добавил: – Если сумею!
Она опять растрогалась. Значит, Оттик и у него в душе, значит, помнит он мальчика. Теперь ей стало любопытно, как будет выглядеть готовый резной портрет.
– Конечно, сумеешь, Отто!
– Ну! – только и сказал он, скорее соглашаясь, чем сомневаясь.
На этом разговор до поры до времени закончился. Анна вернулась на кухню, к стряпне, оставила его за столом, с липовым обрубком в руке, который он не спеша поворачивал так и этак, терпеливо и бережно снимая стружку за стружкой.
И как же она удивилась, когда незадолго до обеда вошла в комнату накрыть на стол и увидела этот стол чисто убранным и под скатертью. Квангель стоял у окна, смотрел вниз, на Яблонскиштрассе, где шумели играющие дети.
– Ну, Отто? – спросила она. – Уже закончил с резьбой?
– На сегодня хватит, – ответил он, и в тот же миг она поняла, что очень скоро состоится долгожданный разговор, что Отто вправду что-то замыслил, этот непостижимо упорный человек, которого ничто не заставит действовать опрометчиво, который всегда дождется подходящей минуты.
Обедали молча. Потом она снова ушла на кухню, чтобы навести там порядок, оставила мужа на диване, где он сидел, глядя в пространство перед собой.
Через полчаса она вернулась, а он так и сидел на диване. Но теперь она больше не хотела ждать, когда он наконец решится; терпеливость Отто и собственное нетерпение слишком ее растревожили. Чего доброго, он и в четыре будет этак вот сидеть, и после ужина! Она больше ждать не в силах!
– Ну, Отто, – сказала она. – В чем дело? Не приляжешь, как обычно по воскресеньям?
– Нынче не обычное воскресенье. Обычных воскресений больше не будет. – Он вдруг встал и вышел из комнаты.
Однако сегодня Анна не собиралась просто так дать ему уйти, на очередную из таинственных прогулок, о которых ей до сих пор совершенно ничего не известно. Она поспешила следом.
– Нет, Отто… – начала было она.
Он стоял у входной двери, которую только что запер на цепочку. Поднял руку, как бы говоря «тише!», прислушался. Потом кивнул и опять вернулся в комнату. Когда она тоже пришла туда, он уже сидел на диване, она села рядом.
– Если позвонят, Анна, – сказал он, – откроешь, только когда я…
– Да кто к нам позвонит, Отто? – нетерпеливо спросила она. – Кто к нам придет? Ну, выкладывай, что хочешь сказать!
– Я выложу, Анна, – ответил он с необычной мягкостью. – Но не торопи меня, от этого мне только труднее.
Она быстро коснулась его руки, ведь этому человеку всегда было трудно рассказывать, чтó происходит у него в душе.
– Я не стану тебя торопить, Отто, – успокоила она. – Так что не спеши!
Однако он начал сразу же, причем говорил почти пять минут кряду, медленными, рублеными, вполне продуманными фразами, после каждой из которых накрепко закрывал узкогубый рот, словно никакого продолжения не последует. И пока он говорил, взгляд его был устремлен на что-то находившееся в комнате сбоку за Анной.
Сама Анна Квангель все время, пока он говорил, глаз не сводила с его лица и чуть ли не радовалась, что он на нее не смотрит, – с таким трудом она скрывала разочарование, которое все сильнее ее захлестывало. Господи, что этот человек задумал! Она-то думала о больших делах (и, сказать по правде, боялась их), о покушении на фюрера, в крайнем случае о деятельной борьбе против чинуш и партии.
А он что надумал? Да ничего, смехотворный пустяк, вполне в его духе, нечто тихое, неброское, не тревожащее его покой. Открытки решил писать, почтовые открытки с призывами против фюрера и партии, против войны, агитировать сограждан, вот и все. И не то чтобы даже рассылать эти открытки или приклеивать на стены как плакаты, нет, просто оставлять их на лестницах многолюдных домов, а дальше как будет угодно судьбе, совершенно неясно, кто их поднимет, не растопчут ли сразу, не порвут ли… Все существо Анны восставало против такой безопасной войны исподтишка. Ей хотелось настоящего дела, где результат виден воочию!
Но Квангель, договорив до конца, казалось, и не ждал никакого ответа от жены, которая сидела в уголке дивана и молча боролась с собой. Может, все-таки надо хоть что-нибудь ему сказать?
Он встал, снова вышел в коридор, прислушался. А по возвращении только снял со стола скатерть, сложил и аккуратно повесил на спинку стула. Потом подошел к старинному секретеру красного дерева, достал из кармана связку ключей, отпер.
Он еще копался в секретере, и тут Анна решилась. Запинаясь, сказала:
– Не маловато ли ты замыслил, Отто?
Отто перестал копаться, замер, склонясь над секретером, повернул голову к жене:
– Мало ли, много ли, Анна, если нас поймают, заплатим головой…
Ужасающая убедительность сквозила в его словах, в темном, непостижимом птичьем взгляде, каким муж в эту минуту смотрел на нее, и она вздрогнула. И на миг отчетливо увидела перед собой серый каменный двор тюрьмы и гильотину, стальной нож, тусклый в сером утреннем свете, точно немая угроза.
Анна Квангель чувствовала, что дрожит. Опять быстро взглянула на Отто. Пожалуй, он прав: много ли, мало ли – в любом случае на кону жизнь. Каждый действует по своим силам и способностям, главное –
