— Давайте сегодня поужинаем вместе, — предложил Стар. — Меня примут за вашего отца, но я не возражаю.
— Ужасно люблю стариков, — заверила я его. — Если мужчина без костыля — любые отношения покажутся школьным романом.
— И много их у вас было?
— Достаточно.
— Все только и делают, что влюбляются и охладевают, да?
— Каждые три года или около того. Так говорит Фанни Брайс, я читала в газете.
— Интересно, как им это удается. Судя по окружающим — так и есть, и ведь каждый настолько уверен в своих чувствах! И вдруг раз — все схлынуло. А потом уверенность возвращается — и опять все сначала.
— Вам надо снимать меньше фильмов.
— Насколько же они уверены в любви во второй раз, и в третий, и в четвертый?.. — не отступал он.
— Чем дальше, тем больше. В последний раз — сильнее всего.
— Видимо, да. — Он задумался. — В последний раз сильнее всего…
Мне не понравился его тон; Стар, несмотря на привычный облик, показался несчастным.
— До чего все некстати, — посетовал он. — Поскорее бы отделаться.
— Как так? — воскликнула я. — Неужели кинематограф в ненадежных руках?
Доложили о прибытии Бриммера — коммуниста, которого мы ждали. Шагнув к порогу его встретить, я поскользнулась на шелковистом коврике и проехалась до двери, чуть не упав в его объятия.
Бриммер был привлекательным — слегка в духе Спенсера Трейси, только с более волевым и подвижным лицом. Пока они со Старом улыбались, обменивались рукопожатием и принимали боевую стойку, я не могла отделаться от мысли, что такой собранности и сосредоточенности, как у этих двоих, я никогда не встречала. Они вмиг настроились друг на друга, хотя оба, разумеется, демонстрировали подчеркнутую вежливость и при обращении ко мне явственно смягчали интонацию.
— Чего ваши люди добиваются? — требовательно спросил Стар. — Запугали здесь всю молодежь.
— Зато мы держим их в тонусе, не так ли?
— Сначала мы пустили на студию полдюжины русских — они, видите ли, пожелали изучить ее как образцовый пример. А теперь вы пытаетесь разбить то единство, которое и делает студию образцовой.
— Единство? — переспросил Бриммер. — Вы о том, что называют коллективным духом?
— Нет, разумеется, — нетерпеливо отмахнулся Стар. — Подозреваю, что вы целите в меня. На прошлой неделе ко мне в контору явился сценарист — пьяница, по которому сумасшедший дом годами плачет — и начал учить меня жизни.
— Уж вас-то не очень поучишь жизни, мистер Стар, — улыбнулся Бриммер.
Оба не отказались от чая. Когда я вернулась, Стар со смехом рассказывал о братьях Уорнерах.
— Еще был случай. Русский танцовщик Баланчин путал их с братьями Ритц, комедиантами. Забывал, кто из них его ученики, а кто работодатели, и жаловался направо и налево: «Попробуй научи танцевать этих братьев Уорнеров!»
Беседа вроде бы текла мирно. Бриммер спросил Стара, почему продюсеры не поддерживают Анти-нацистскую лигу.
— Из-за вас, — ответил Стар. — Вы подбираетесь к сценаристам. Но будущее покажет, что зря стараетесь: сценаристы как дети — даже в спокойные времена не могут сосредоточиться на деле.
— В вашей отрасли они все равно что фермеры, — доброжелательно отозвался Бриммер. — Выращивают зерно, которое достается другим. И злятся на продюсеров, как фермер злится на горожан.
Я то и дело вспоминала девушку Стара — интересно, не закончился ли их роман. Позже, когда Кэтлин рассказала мне всю историю, стоя под дождем на грязной дороге под названием Голдвин-авеню, — я поняла, что Стар встречался с Бриммером примерно через неделю после той телеграммы. Телеграмма была единственным выходом. «Американец» приехал неожиданно и тут же повез Кэтлин в бюро бракосочетаний, ни секунды не сомневаясь, что она только этого и ждет. Было восемь утра; Кэтлин настолько растерялась, что думала лишь о том, как известить Стара. Конечно, теоретически можно встать и заявить «прости, забыла сказать, я встретила другого» — но колея была проторена так надежно и тщательно, с такими жертвами и с таким чувством освобождения, что когда все внезапно сбылось, Кэтлин почувствовала себя в западне — словно вагон загнали на тупиковый путь. Пока она писала телеграмму, «американец» смотрел на нее через стол, и Кэтлин оставалось надеяться, что он не разберет перевернутые буквы.
Когда я вернулась мыслями к происходящему в зале, с бедными сценаристами уже разделались: Бриммер даже признал их «нестойкими».
— Они не способны кого-то за собой вести, — говорил Стар. — Волю ничем не заменишь: если ее нет, приходится имитировать.
— По себе знаю.
— Надо просто решить: «будет так — и никак иначе», даже если не уверен. Десяток раз в неделю я сталкиваюсь с ситуациями, где нет оснований предпочесть одно другому. И тогда делаешь вид, будто для выбора есть причины.
— Вождям такое знакомо, — заметил Бриммер. — И профсоюзным, и тем более военным.
— Вот мне и пришлось выбрать позицию в этой истории с гильдией. Там налицо попытка взять власть, а я намерен давать сценаристам только деньги.
— Некоторым вы даете слишком мало. Тридцать долларов в неделю.
— Это кому же? — удивился Стар.
— Тем, кого вы считаете легко заменяемым товаром.
— У меня таких нет.
— Есть, и именно у вас, — настаивал Бриммер. — В отделе короткометражек двое получают по тридцать долларов в неделю.
— Кто?
— Некто Рэнсом и некто О’Брайан.
Мы со Старом улыбнулись.
— Это не сценаристы, — ответил он. — Это родня отца Сесилии.
— На других студиях тоже таких немало, — настаивал Бриммер.
Стар налил себе в чайную ложку какого-то лекарства из склянки.
— Что такое «шпик»?
— «Шпик»? Штрейкбрехер или тайный агент компании.
— Так я и думал, — кивнул Стар. — Здесь есть писатель с жалованьем в полторы тысячи, который в студийном кафе бормочет «шпик!» за стулом каждого из сценаристов. Жаль, они пугаются до смерти, а то было бы забавно.
— Посмотреть бы, — улыбнулся Бриммер.
— Хотите — приходите, проведете со мной день на студии, — предложил Стар.
Бриммер искренне рассмеялся.
— Нет, мистер Стар. Впрочем, не сомневаюсь, что получил бы массу впечатлений: говорят, во всех западных штатах не сыскать другого, кто работал бы так неутомимо и плодотворно, как вы. Жаль отказываться от такой чести, однако ничего не поделаешь.
Стар взглянул на меня.
— Мне нравится ваш друг. Он безумен, но мне нравится. — Он пристальнее вгляделся в Бриммера. — Вы коренной американец?
— Да, не в первом поколении.
— И все похожи на вас?
— Отец был священник-баптист.
— Нет, я об убеждениях — много ли среди вас красных. Хотел бы я посмотреть на того еврея, который думал сгубить завод Форда. Как его…
— Франкенстин?
— Он самый. Наверняка в эти идеалы кое-кто верит.
— И даже многие, — сухо отозвался Бриммер.
— Но не вы?
По лицу Бриммера скользнула тень раздражения.
— И я тоже.
— Ну уж нет. Может, вы в них и верили, но давно.
— Не исключено, что как раз наоборот, — пожал плечами Бриммер. — В глубине души вы знаете, что я прав.
— Нет, — возразил Стар. — Все это бред и вздор.
— …вы говорите себе «он прав», однако считаете, что система вас переживет.
— Неужто вы собираетесь свергнуть правительство?
— Нет, мистер Стар. Мы думаем, это сделаете вы.
Они задирали друг друга, обмениваясь мелкими колкостями, как порой свойственно мужчинам.
