Искренне тебе преданный
Тэйер Дарси.Даже чтение у Эмори в этот период пошло под уклон. Он то углублялся в такие туманные закоулки литературы, как Гюисманс, Уолтер Патер и Теофиль Готье, то выискивал особо смачные страницы у Рабле, Боккаччо, Петрония и Светония. Однажды он из любопытства решил обследовать личные библиотеки своих товарищей и решил, что самый типичный образчик — библиотека Слоуна: сочинения Киплинга, О. Генри, Джона Фокса-младшего и Ричарда Хардинга Дэвиса; «Что следует знать каждой немолодой женщине» и «Зов Юкона»; «подарочное издание» Джеймса Уиткомба Райли, растрепанные, исчерканные учебники и, наконец, собственное недавнее открытие, сильно удивившее его на этих полках, — стихи Руперта Брука.
Вместе с Томом Д’Инвильерсом он выискивал среди принстонских светил кандидата в основоположники Великой Традиции Американской Поэзии.
Младшие курсы в том году оказались интереснее, чем в насквозь филистерском Принстоне два года назад. Сейчас жизнь там стала намного разнообразнее, хотя обаяние новизны улетучилось. В прежнем Принстоне они, конечно же, не заметили бы Танадьюка Уайли. Когда этот Танадьюк, второкурсник с огромными ушами, изрекал «Земля крутясь несется вниз сквозь зловещие луны предрешенных поколений!», они только недоумевали слегка, почему это звучит не совсем понятно, но в том, что это есть выражение сверхпоэтической души, не сомневались ни минуты. Так, во всяком случае, восприняли его Том и Эмори. Они всерьез уверяли его, что по своему духовному облику он сродни Шелли, и печатали его поэтические опусы, написанные сверхсвободным стихом и прозой, в «Литературном журнале Нассау». Однако гений Танадьюка смешал все краски своего времени, и вскоре, к великому разочарованию товарищей, он окунулся в богему. Теперь он толковал уже не про «кружение полуденных лун», а про Гринич-Виллидж и вместо шеллиевских «детей мечты», которые так восхищали их и, казалось, столько сулили в будущем, стал общаться с зимними музами, отнюдь не академическими и заточенными в кельях Сорок второй улицы и Бродвея. И они уступили Танадьюка футуристам, решив, что он и его кричащие галстуки придутся там более к месту. Том напоследок посоветовал ему на два года бросить писательство и четыре раза прочесть полное собрание сочинений Александра Попа, но Эмори возразил, что Поп нужен Танадьюку, как собаке — пятая нога, и они с хохотом удалились, гадая, слишком ли велик или слишком мелок оказался для них этот гений.
Эмори с чувством легкого презрения сторонился университетских преподавателей, которые для завоевания популярности чуть ли не каждый вечер приглашали к себе студентов и потчевали их пресными эпиграммами и рюмочкой шартреза. И еще его поражало сочетание доктринерства и полной неуверенности в подходе к любой научной теме; эти свои взгляды он воплотил в коротенькой сатире под заглавием «На лекции» и уговорил Тома поместить ее на страницах «Журнала Нассау».
День добрый, шут… Который раз Ты лекцией терзаешь нас И, рассуждая, как всегда, Речешь миропорядку «да». Внимая словесам твоим, Мы, сто баранов, мирно спим… Считается, что ты учен: Из пыльных книг былых времен От трепета ни мертв, ни жив И ноздри плесенью забив, Вынюхивал ты матерьял, Сверял, выписывал, кропал, С колен в восторге встал потом И вычихнул толстенный том… А мой сосед, чей взгляд тяжел, Зубрила-мученик, осел, Подлиза и любимчик твой, Склонясь с почтеньем головой, Тебе сюсюкнет, что вчера Читал всю ночь он до утра Твою стряпню… Как тем польщен Ты будешь! Вундеркиндом он Прикинется, и властно труд Вновь призовет к себе зануд. Двенадцать дней тому назад Ты возвратил мой реферат — Узнать я из пометок мог, Что я наукой пренебрег, Что я от логики ушел И зубоскальство предпочел. «У вас сомненья в этом нет!» И «Шоу — не авторитет!» Но ведь зубрила, хоть и скор, Тебе подсунет худший вздор. Эстет, какую благодать Вкушаешь ты, когда пахать Начнет Шекспира, впавши в жар, Пронафталиненный фигляр! Твой здравый смысл и строг и чист, О правоверный атеист, И если радикал начнет Вещать, то ты раззявишь рот. Кичась идейной широтой, И в церковь ты зайдешь порой, В почете у тебя, педант, Равно и Вильям Бус[10], и Кант. Живешь ты долгие года, Уныло повторяя «да». …Ура, счастливчики — звонок! И топотом двух сотен ног Твои слова заглушены. Нет больше сонной тишины, И вмиг забудет наш отряд Зевок, которым ты зачат.В апреле Керри Холидэй расстался с университетом и отплыл во Францию, чтобы вступить в эскадрилью имени Лафайета. Но восхищение и зависть, испытанные Эмори в связи с этим поступком, заслонили одно его собственное переживание, которое он так никогда и не сумел понять и оценить, хотя оно целых три года не давало ему покоя.
Дьявол
Из кафе «Хили» они вышли в полночь и на такси покатили к «Бистол ари». Их было четверо — Акасия Марлоу и Феба Колем из труппы «Летний сад», Фред Слоун и Эмори. Время было еще не позднее, энергия в них била ключом, и в кафе они ворвались, как юные сатиры и вакханки.
— Самый лучший столик нам, на двух мужчин и двух дам! — завопила Феба. — Поживее, старичок, усади нас в уголок!
— Пусть сыграют «Восхищение»! — крикнул Слоун. — Мы с Фебой сейчас покажем класс. А вы пока заказывайте.
И они влились в толпу танцующих. Эмори и Аксия, познакомившиеся час назад, протиснулись вслед за официантом к удобно расположенному столику, сели и огляделись.
— Вон Финдл Марботсон из Нью-Хейвена! — заорала она, перекрикивая шум. — Эй, Финдл, алло! Привет!
— Эй, Аксия! — гаркнул тот радостно. — Иди к нам!
— Не надо, — шепнул Эмори.
— Не могу, Финдл, я не одна! Позвони мне завтра, примерно в час.
Финдл, веселящийся молодой человек невзрачной наружности, ответил что-то неразборчивое и отвернулся к яркой блондинке, с которой он пытался пройтись «елочкой».
— Врожденный идиот, — определил Эмори.
— Да нет, он ничего. А вот и наш официант. Лично я заказываю двойной «Дайкири».
— На четверых.
Толпа кружилась, сменялась, мельтешила. Все больше студенты, там и тут молодчики с задворок Бродвея и женщины двух сортов — хористки и хуже. В общем, типичная публика, и их компания — такая же типичная, как любая другая. Три четверти из них веселились напоказ, эти были безобидны, расставались у дверей кафе,
