— Конечно.
— Мы ведь были когда-то друзьями, правда? — продолжал скулить он. — И когда-то неплохо проводили время. Опрокинули не одну бутылочку. Что-то еще осталось от той дружбы, да, Джесс?
— Осталось, Йан, — солгал Крейг.
— Знаешь, что меня убивает? — сказал Уодли. — То, что сейчас называют манерой письма. Особенно в кино. Актеру достаточно пробурчать: «Ага», или: «Сама знаешь, крошка, я от тебя тащусь», или: «Давай трахнемся», — и это сходит за диалог. Так, по их мнению, благородное животное, считающее себя человеком, общается со своими собратьями под присмотром Господа. А люди, стряпающие нечто подобное, получают по сто тысяч за картину, «Оскаров» и всех девчонок, на которых глаз положат. А я должен писать дерьмовую статейку на две тысячи слов для «голубого» журнала, да еще, считай, задаром.
— Полно, Йан. У всякого художника бывают взлеты и падения. То ты вдруг выходишь из моды, то все вновь возвращается на круги своя. Если, конечно, сможешь этого дождаться.
— Я снова войду в моду лет через пятьдесят после смерти, — проворчал Уодли. — Любимец грядущих поколений Йан Уодли. А как ты? Что-то в последнее время совсем не вижу в воскресных приложениях панегириков тебе.
— Я в академическом отпуске, — пояснил Крейг. — Пребываю в безвестности, вдали от славы и популярности.
— Чертовски он долгий, твой отпуск, — заметил Уодли.
— Что поделать.
— Кстати, околачивается тут некая девица по фамилии Маккиннон, называющая себя репортером. Все пыталась выкачать из меня сведения о тебе. Осаждала хитрыми вопросами. О женщинах. Девушках. Твоих друзьях. Врагах. Похоже, ей известно о тебе куда больше, чем мне. Ты с ней говорил?
— Так, недолго.
— Остерегайся ее, — предупредил Уодли. — Глаза у нее как-то странно поблескивают.
— Постараюсь.
У обочины притормозил «фиат», в котором сидели две девушки. Та, что была ближе, высунулась из окна:
— Bonsoir.[24]
— Катись к черту, — буркнул Уодли.
— Sal juif, — прошипела девица.
Машина сорвалась с места.
— Грязный жид, — перевел Уодли. — Неужели у меня такой ужасный вид?
Крейг рассмеялся.
— Пора научиться быть повежливее с французскими дамами, — посоветовал он. — Все они воспитывались в монастырях.
— Шлюхи, — высказался Уодли. — Повсюду шлюхи. Среди зрителей, на экране, на улицах, в жюри. Клянусь, Джесс, этот город каждый год на две недели становится вселенским сборищем потаскух! Расставляй ноги и хватай деньги! Этот девиз следует напечатать на каждом официальном бланке города Канны. Взгляни!
На другой стороне бульвара четверо молодых людей зазывно улыбались проходившим мужчинам.
— Как тебе это нравится?
— Не слишком.
— Теперь без программы не скажешь, что за артисты играют в фильме. Погоди, вот выйдет мой репортаж, — пообещал Уодли.
— Вряд ли я дождусь, — покачал головой Крейг.
— Пожалуй, я пришлю тебе копию рукописи, — решил Уодли. — Черта с два эти педики ее напечатают. А может, мне стоит начать продаваться и писать только то, что нравится моему «голубенькому» редактору? Если статью не возьмут, на что мне жить?
— Может, именно так считают те девушки в машине и парни на углу? На что им жить, если не получат денег? — возразил Крейг.
— В тебе говорит долбаная христианская терпимость, Джесс. И не воображай, что это добродетель. Мир катится к чертям на тошнотворной волне терпимости. Грязные фильмы, грязный бизнес, грязная политика. Все сходит с рук. Все прощается. Всему можно найти с полдюжины оправданий.
— Знаешь, Йан, по-моему, тебе нужно выспаться получше.
— А по-моему, — процедил Уодли, останавливаясь, — все, что мне нужно, — пять тысяч долларов. Можешь мне их дать?
— Нет. Зачем тебе пять тысяч?
— Знакомые снимают фильм в Мадриде. Сценарий, разумеется, дерьмо и требует переработки на скорую руку. Если бы я мог добраться туда, работу почти наверняка отдали бы мне.
— Билет до Мадрида стоит не больше сотни баксов, Йан.
— А отель? — взвился Уодли. — А что я буду есть, пока не подпишу контракт? А если и подпишу, как протянуть до аванса? А эта сучка, моя третья жена? Она собирается наложить арест за неуплату алиментов на машинку и книги, оставленные на хранение в Нью-Йорке.
— Как я тебя понимаю, братец, — вздохнул Крейг.
— Если пытаешься заключить сделку, а эти подонки учуют, что у тебя в кармане шиш, они в порошок тебя сотрут, — продолжал Уодли. — Имея же деньги, всегда можно встать и объявить: «Как угодно, друзья», — и спокойно удалиться. Да ты и сам знаешь. Так что пять тысяч — это самый минимум.
— Прости, Йан, — развел руками Крейг.
— Ладно, хотя бы три сотни можешь дать? На три сотни я могу добраться до Мадрида и протянуть пару деньков, пока не разнюхаю обстановку.
Его жирные подбородки вздрагивали.
Крейг поколебался, машинально прикоснувшись к карману пиджака. В бумажнике у него пятьсот американских долларов и почти две тысячи франков. Суеверный страх снова стать почти нищим и воспоминания о том времени, когда он был беден как церковная мышь, заставляли его носить с собой наличные. Он искренне переживал, когда приходилось отказывать в деньгах даже малознакомым людям, и это свойство характера Крейг справедливо считал слабостью. Он всегда помнил, что в «Войне и мире» Толстой считал обретенную Пьером Безуховым способность отказывать назойливым просителям признаком взросления и зрелости ума.
— Так и быть, Йан, — решил он, — дам я тебе триста.
— А еще лучше — пятьсот.
— Я сказал — триста.
Крейг вынул бумажник, отсчитал три стодолларовых банкноты и протянул Уодли. Тот, не глядя, сунул их в карман.
— Ты ведь знаешь, что я никогда их не верну?
— Знаю.
— И не извинюсь, — яростно прошипел Уодли.
— Я и не прошу извиняться.
— А знаешь почему? Потому что ты у меня в долгу. Объяснить, почему? Потому что когда-то мы были на равных. А сейчас ты по-прежнему что-то значишь, а я — ничтожество. Меньше, чем ничтожество.
— Желаю удачи в Мадриде, Йан, — устало бросил Крейг. — Я иду спать. Спокойной ночи.
Он оставил Уодли у фонарного столба; вокруг крутились проститутки. Тот долго провожал глазами удалявшуюся спину Крейга.
К тому времени, когда впереди показался отель, Крейг почувствовал, что замерз и немного дрожит. Он направился к бару, почти пустому в это время суток, перед ужином и окончанием вечернего просмотра. Сев у стойки, Крейг попросил горячий грог, чтобы согреться. Пока он пил, бармен показывал ему фотографии сына, одетого в старинный мундир Escadre Noir[25] французской кавалерийской академии в Сомюре. На снимке молодой человек как раз брал препятствие, сидя на чудесном вороном коне: идеальная посадка, уверенно державшие поводья руки. Крейг похвалил снимок, чтобы доставить удовольствие отцу, думая при этом, как, должно быть, прекрасно посвятить свою жизнь чему-то такому же красивому и бесполезному, как французский кавалерийский эскадрон семидесятых годов.
Его все еще знобило — должно быть, поднималась температура. Поежившись от холода, Крейг расплатился за грог, попрощался с отцом кавалериста и пошел к портье за ключом от номера.
В его ящике
