— Глория. Глория Талбот. Это о чем-то тебе говорит?
Крейг надолго задумался, прежде чем покачать головой:
— Нет.
— Я так и думала. Она работала на тебя месяц-другой. Когда ставилась твоя первая пьеса. Тогда она только окончила колледж, ошивалась в театре, потом устроилась в твой офис, вклеивать в альбомы вырезки с рецензиями и рекламными статьями о тебе и участниках спектакля.
— Господи, Гейл, — взорвался Крейг, — да с той поры я нанял и уволил не менее пятисот женщин!
— Не сомневаюсь, — спокойно кивнула она. — Но ты, похоже, произвел особое впечатление на мою бедную старую мамулю. После этого она всю жизнь продолжала заниматься этим благородным делом. Не думаю, что остальные пятьсот дам выскочили замуж и все же продолжали собирать каждое слово, написанное о тебе, и каждую фотографию с сорок шестого по шестьдесят четвертый год.
«В этом сезоне Джесс Крейг представляет новую пьесу Эдварда Бреннера… Джесс Крейг подписал контракт на одну картину с «Метро-Голдвин-Мейер»… Завтра состоится свадьба Джесса Крейга… На снимке Джесс Крейг и его жена перед отлетом в Европу… Джесс Крейг…»
— Довольно, — перебил Крейг. — Все ясно. — Он пораженно покачал головой. — Зачем ей все это было нужно?
— Мне так и не удалось узнать у нее. Возможно, она запуталась в своих привязанностях. Я наткнулась на вырезки только в шестнадцать лет, после того как она сбежала с археологом. Я получала открытки со всех концов света. Турция, Мексика, другие страны. Представляешь, двадцать два альбома в кожаных обложках на чердаке! Она так спешила смыться, что почти ничего с собой не взяла. Отец уехал всего на два дня, ей пришлось шевелиться. Я разбирала хлам на чердаке: отец решил, что дом больше ему не нравится, и мы собирались переехать. Сколько счастливых часов я провела, знакомясь с историей Джесса Крейга!
Гейл криво улыбнулась.
— Так вот почему ты столько обо мне знаешь!
— Вот почему. Хочешь вспомнить, где провел лето пятьдесят первого? Хочешь вспомнить, что сказала о тебе «Нью-Йорк таймс» одиннадцатого декабря пятьдесят девятого года? Спроси меня. Я отвечу.
— Не стоит, пожалуй. Значит, ты считала мой роман с твоей матерью само собой разумеющимся?
— Знай ты мою мать, нисколько бы этому не удивился. Вполне естественное предположение для шестнадцатилетней девочки, проводившей целые дни на чердаке и оставшейся без матери, которая сбежала с археологом в какие-то дебри. Если хочешь освежить в памяти ее образ, могу прислать тебе фото. Говорят, я очень похожа на нее, когда она была в моем возрасте.
— Не нужен мне никакой снимок, — проворчал Крейг. — Интересно, какой ты воображаешь мою жизнь в те годы?
— Думаю, ты вел самую завидную жизнь. Я видела выражение твоего лица на фотографиях.
— Возможно. Но самой завидной была моя любовь к женщине, на которой я потом женился. Я верил, что и она в меня влюблена, и ни на кого не смотрел, кроме нее. И что бы ты ни вообразила себе после того, что случилось за эту неделю, я никогда не был неразборчив в связях и, уж конечно, помню имена всех женщин, с которыми…
— И мое имя вспомнишь через двадцать лет? — улыбнулась Гейл.
— Обещаю.
— Хорошо. Теперь ты понимаешь, почему я рвалась увидеть тебя, когда обнаружила, что ты в Каннах. Я, как говорится, выросла с твоим образом.
— Как говорится.
— Так что с нашей встречей связаны сентиментальные воспоминания. Ты был частью моей семьи, как говорится. — Она потянулась к бутылке и налила себе шампанского. — Даже если ты и пальцем не притронулся к моей матери и имени ее не знаешь, все равно оказывал на нее какое-то безумное и постоянное воздействие. Она была явно зачарована твоей жизнью. И так же явно недовольна своей. И каким-то идиотским образом одно было связано с другим. Не можешь же ты винить меня в том, что я испытывала к тебе некоторую неприязнь. И вместе с тем любопытство. Всегда знала, что мы обязательно встретимся. В один прекрасный день. Вспомни, мне было всего шестнадцать.
— Но теперь тебе уже не шестнадцать.
— Нет. Признаюсь, я была оскорблена. Тебе все удавалось. Слишком ты был удачлив. И всегда окружен нужными людьми. Купался в славе и похвалах. Никогда не допускал неверных высказываний. Старел, но, судя по фотографиям, ничуть не толстел…
— Но все это штучки репортеров, неужели не понимаешь? — нетерпеливо отмахнулся Крейг. — Какое отношение они имеют к реальности?
— Но я больше ничего не знала о тебе. Пока не шагнула в твой номер. Подумай, какой ужасный контраст между твоим блеском и моей дурой мамашей с ее керамикой и югославским танцовщиком, и моим отцом, влачившим жалкое существование в убогом филадельфийском офисе. Сначала я просто хотела увидеть, какой ты на самом деле. Потом — ранить тебя как можно больнее. И мне это почти удалось, верно?
— Да. А теперь…
Но в этот момент послышался серебристый перезвон системы оповещения и женский голос объявил о начале посадки для пассажиров рейса Ницца — Нью-Йорк. Механики, крутившиеся возле самолета, исчезли как по волшебству. Гейл нежно коснулась его руки.
— А теперь, я думаю, тебе пора идти к самолету.
Крейг расплатился, и они, миновав бар, спустились в центральный зал. Крейг остановился у будочки паспортного контроля.
— Я еще увижу тебя?
— Если приедешь в Лондон. Разумеется, начнутся всякие сложности.
— Разумеется, — кивнул он, пытаясь улыбнуться. — Когда будешь писать матери, передай привет.
— Обязательно, — заверила она и, порывшись в сумке, извлекла толстый конверт. — У меня кое-что для тебя. Портье дал, когда я упомянула, что собираюсь тебя проводить.
Крейг взял конверт. Почерк Энн. Судя по штемпелю, письмо пришло из Ниццы. Подняв глаза на Гейл, он спрятал конверт в карман.
— Ты знала об Энн?
— Да. У нас был долгий разговор.
— Ты пыталась остановить ее?
— Нет.
— Но ради Бога, почему?
— Вряд ли я имела на это право. Ведь я нахожусь в таком же положении.
— Кажется, ты права. — Он притянул ее к себе и быстро поцеловал. — Прощай.
— Прощай, моя истинная любовь, — прошептала она.
Крейг смотрел, как она идет к выходу из терминала, быстрой, решительной походкой: сумка раскачивается в такт шагам, длинные волосы развеваются, и каждый проходящий мужчина оборачивается и провожает ее взглядом. Он заметил, что уже перед дверью она вытащила и нацепила солнечные очки. И почувствовал себя старым и измученным.
Когда он проходил паспортный контроль, объявили о вылете его самолета. Он нащупал в кармане толстый конверт. Что ж, будет что почитать над Атлантикой.
Кроме него, пассажирами первого класса были высокий, красочно одетый африканец с племенными клеймами-шрамами на щеках и его хорошенькая полногрудая жена, завернутая в роскошные цветные шелка. Крейгу всегда было совестно платить такие деньги за билеты в первый класс, но он всегда платил. Африканец с женой говорили на каком-то непонятном языке. Крейг надеялся, что они не знают ни английского, ни французского. Он не хотел
