В этот момент в комнате возникла мисс Белиссано, и Белинда процедила:
— Вижу, мое время истекло.
Тон при этом был такой, словно ее с размаху ударили по лицу. Она поспешно удалилась, и Крейг впервые за все время искренне обрадовался мисс Белиссано.
Той оказалось достаточно одного взгляда на рукописи и альбомы, громоздившиеся на столике, чтобы свалить их на пол, подальше от его глаз. Видно, она все же кое-чему научилась в Корее.
Когда вошла Энн, Крейг лежал с термометром во рту. Серый денек клонился к вечеру, и в комнате было темно. Энн нерешительно приоткрыла дверь, словно готовясь упорхнуть при первом его слове. Крейг молча махнул рукой и показал на градусник. Она робко улыбнулась, подошла к постели и, нагнувшись, осторожно чмокнула его в лоб. Он взял ее руку.
— О, папа, — пробормотала она и тихо заплакала.
Тут вошла мисс Белиссано, включила свет, вынула термометр и сделала отметку в температурном листке. Она наотрез отказывалась говорить, какая у него температура.
— Это моя дочь, мисс Белиссано, — представил Крейг.
— Мы знакомы, — мрачно буркнула сиделка. Впрочем, она всегда пребывала в мрачном настроении. Не обращая внимания на слезы Энн, она поправила подушки, сказала: — Доброй ночи. Хорошего вам сна. Не задерживайтесь долго, мисс.
И строевым шагом вышла из комнаты под не слышные никому, кроме нее, звуки воображаемой артиллерийской канонады. Скоро ее сменит медбрат — молодой пуэрториканец, студент Сити-колледжа. Все ночи он просиживал в углу палаты, штудируя учебники при свете тщательно затененной лампы. Его единственной обязанностью было вызвать дежурного врача, если ему покажется, что Крейг умирает. Пока ему не довелось исполнить эту самую обязанность.
— О, папа, — дрожащим голосом пролепетала Энн, — не могу видеть тебя таким.
Юношеский эгоизм ее слов вызвал у Крейга легкую улыбку. Я, я, я…
— Это ведь не из-за меня, папа?
— Конечно, нет.
— Если тебе трудно говорить, лучше молчи.
— Мне не трудно, — раздраженно бросил он. Раздражала его не Энн, а болезнь, но, судя по глазам дочери, она во всем винила себя.
— Мы приехали, как только Йан получил телеграмму мистера Томаса. Мы были в Лондоне.
Крейг едва не спросил ее, у кого Уодли занял денег на поездку, но решил промолчать.
— Хорошо, что приехала, — только и сказал он.
— Вчера я разговаривала с доктором Гибсоном. Пошла к нему сразу, как прилетела. Они разрешили навестить тебя только сегодня, а когда я спросила о тебе, доктор Гибсон не сказал ничего определенного. «Только время покажет» — вот и все, что я от него услышала. Ненавижу докторов!
— Он прекрасный врач, — возразил Крейг. Он испытывал огромную симпатию к доктору Гибсону. Спокойный, знающий, скромный спасатель людей. — Просто не любит, когда от него требуют пророчеств.
— Ну и что? — по-детски обиделась она. — Мог бы по крайней мере хоть чуточку обнадежить.
— Видимо, он считает, что это не по его части.
— Не нужно так стоически ко всему относиться, — заявила Энн. — Йан говорит, что ты именно такой, настоящий стоик.
Крейг отметил, что она уже цитирует своего любовника.
— Он утверждает, будто в наше время такая позиция совершенно бесполезна и никому не нужна.
— Налей мне стакан воды, пожалуйста, дорогая, — попросил Крейг. Он больше не желал слушать изречения из сборника мудрых мыслей Йана Уодли. Пить ему вовсе не хотелось, но Энн казалась смущенной и пристыженной, и просьба о крошечной услуге, даже такой ничтожной, как налить воды из термоса, пробьет брешь в разделившей их стене отчуждения. Кажется, обращение «дорогая» ее обрадовало.
Он отпил несколько глотков из поднесенного стакана.
— У тебя будут еще посетители, — сообщила она. — Завтра приезжает мамуля, и…
— О Боже! — простонал Крейг. — Откуда она знает?
— Я позвонила ей, — вскинулась Энн. — Она ужасно расстроилась. Ты ведь не против, что я ей сказала?
— Нет, — солгал он.
— В конце концов это простая человечность, — настаивала Энн.
— Согласен, — нетерпеливо отмахнулся Крейг, — простая человечность.
— Гейл тоже едет.
— Ты и ей звонила?
— Да. Я всего лишь поступила, как считала правильным, папа. Ты не сердишься на меня?
— Нет.
Крейг, смирившись с неизбежным, поставил стакан, лег и обессиленно закрыл глаза, пытаясь показать Энн, что он устал и хочет остаться один.
— Мне нужно кое за что извиниться, папа. Я так спешила, когда писала письмо, что даже не упомянула о твоем сценарии. Не уверена, значит ли что-нибудь для тебя мое мнение, но я была в восторге, и следовало бы сказать тебе об этом…
— У тебя на уме было совсем другое, — перебил он.
— Думаю, у тебя есть полное право иронизировать, — почти униженно признала Энн. — Но так или иначе, а мне сценарий ужасно понравился, и Йану тоже. Он просил меня так и передать.
— Прекрасно.
— Он уже поговорил с мистером Томасом. Их мнения во многом совпадают. Оба надеются на успех.
— Прекрасно, — повторил Крейг.
— Правда, мистер Томас пока ничего обо мне не знает. — Энн замялась. — Йан опасается, что из-за меня ты будешь против него. То есть против его работы над сценарием.
Она явно ждала ответа, но Крейг молчал.
— Я все твержу Йану, что ты слишком благороден, чтобы становиться ему поперек дороги только потому, что… — Она осеклась.
— Я теперь далеко не так благороден, как на прошлой неделе, — буркнул Крейг.
— Йану позарез нужна эта работа. Он говорит, что она поможет обрести себя. Ему пришлось так худо… Ты ведь не откажешь ему, папа? — умоляюще прошептала она.
— Нет, — вздохнул он, — не откажу.
— Я так и знала! — оживилась она, вновь превратившись в его счастливую малышку, ждущую обещанного лакомства, безразличную к миру больниц, крови, боли. — Йан внизу, — сообщила она. — Он хотел бы подняться сюда, поздороваться с тобой. Он ужасно тревожится за тебя. Можно, я позову его? Хотя бы на минуту?
— Передай, пусть идет на… — выругался Крейг.
У Энн перехватило дыхание. Если ему не изменяет память, он никогда не выражался при ней.
— О, папа! — охнула она. — Как ты можешь быть так несправедлив?!
Она повернулась и выбежала из палаты.
«Что ж, Энн уже взрослая, — подумал Крейг, устраиваясь поудобнее, — и уже знает все грязные ругательства. Нет, нужно немедленно перебираться в общую палату, куда посетителей не пускают».
В ту же ночь его оперировали. Анализы показали, что кровотечение возобновилось, не такое обильное, как тогда, в отеле, а медленное, внутреннее, источник которого так и не смогли определить, опасное и подтачивающее, уносящее жизнь.
Пока ему брили грудь и живот, еще до того, как сделать предоперационную инъекцию морфия, он с удивлением сознавал, что совсем не боится. Пятьдесят на пятьдесят. Так пообещал доктор. Условий справедливее просто быть не может.
Лица появлялись и исчезали, быстро, безмолвно, почти неразличимые сквозь застилавшую глаза дымку. Томас, доктор Гибсон, ничего не объяснявшие, ни о чем не предупреждавшие,
