Филифьонка лежала в северной комнате, по самую морду завернувшись в одеяло, вся в папильотках, от которых болела шея. Филифьонка считала круги от сучков в потолке и чувствовала, что проголодалась.
Всё время, с самого начала, Филифьонка представляла себе, что будет готовить еду. Она любила наводить порядок в припасах — пакетиках и стройных рядах банок, любила придумывать, как спрятать остатки вчерашней еды в запеканку или пудинг, чтобы никто их там не распознал. Ей нравилось готовить так экономно, чтобы ни одна крошка не пропала зря.
На крыльце висел большой муми-гонг. Филифьонка всегда мечтала, как будет бить перед обедом в звонкую латунь, бом-бом-бом по всей долине, и все будут сбегаться и кричать: «Обед! Обед! Что там у нас сегодня! Ой, какие же мы голодные!..»
Филифьонка чуть не заплакала. Этот Хемуль всё испортил! Да она бы и посуду помыла, и даже с удовольствием, если б только она сама так решила. «Филифьонка должна заниматься домом, потому что она женщина». Ха! Да ещё на па́ру с Мюмлой.
Филифьонка погасила свечу, чтоб не расходовать зря, и натянула на голову одеяло. Ступеньки заскрипели. Из гостиной послышался лёгкий, очень лёгкий стук. Где-то хлопнула дверь. «Откуда в пустом доме столько звуков?» — подумала Филифьонка и вспомнила, что в доме вообще-то полно народу. Но ей по-прежнему казалось, что он пуст.
Староум лежал на диване в гостиной, уткнув нос в самую шикарную бархатную подушку, и вдруг услышал, как кто-то прокрался в кухню. Тихонько звякнуло стекло. Он приподнялся в темноте, навострил уши и подумал: «Празднуют».
Снова стало тихо. Староум спустил лапы на холодный пол и прокрался к кухне. Там тоже было темно, но под дверью кладовки светилась щель.
— Ага, — подумал Староум, — спрятались в кладовой.
Он дёрнул дверь — в кладовке Мюмла поглощала солёные огурцы, рядом на полке горели две свечи.
— А, тебе пришла та же мысль, — сказала она. — Вот огурцы, а вон там сухарики с корицей. А это пикули, их лучше не бери, а то живот заболит.
Староум немедленно схватил банку с пикулями и принялся за них. Вкус ему не понравился, но он не сдавался.
Спустя мгновение Мюмла проговорила:
— Пикули — это не для твоего живота. Ты же лопнешь и сразу умрёшь.
— Какой дурак станет умирать в каникулы, — весело откликнулся Староум. — А что там в миске?
— Еловые иголки, — ответила Мюмла. — Они набивают животы иголками перед зимней спячкой.
Мюмла приподняла крышку и добавила:
— Предок почти всё съел.
— Какой такой предок? — спросил Староум, переходя к солёным огурцам.
— Который живёт в печке, — пояснила Мюмла. — Ему триста лет, и он сейчас в спячке.
Староум ничего не сказал. Он пытался понять, нравится ему или нет, что обнаружился кто-то ещё старше него. Он так заинтересовался, что решил разбудить предка и познакомиться с ним.
— Послушай, — сказала Мюмла. — Не стоит его трогать. Он проснётся только в апреле. Ну вот, ты слопал полбанки огурцов.
Староум надул щёки и сморщил нос, насовал в карманы огурцов и сухариков, взял вторую свечу и зашаркал обратно в гостиную. Он поставил свечу перед печкой и открыл заслонки. Внутри была только темнота. Староум сунул свечу в печь и посмотрел снова. Клочок бумаги да немного сажи, насыпавшейся из печи, — и ничего больше.
— Ты там? — крикнул он. — Просыпайся! Хочу на тебя поглядеть.
Но предок не ответил, он спал, набив живот еловыми иголками.
Староум подобрал обрывок бумаги и обнаружил, что это письмо. Он уселся на пол и попытался вспомнить, где оставил очки, но так и не вспомнил. Тогда Староум припрятал письмо понадёжнее, погасил свечу и зарылся обратно в свои подушки.
«Интересно, предка они приглашали на свои праздники? — угрюмо подумал Староум. — Ну, как ни крути, а день у меня вышел славный. Мой личный день».
Хомса Киль лежал на чердаке и читал свою книгу. Пламя свечи очерчивало вокруг него островок безопасности посреди большого и чуждого дома.
«Как мы уже упоминали, — читал хомса, — этот уникальный животный вид накапливал силы посредством электрических разрядов, которые регулярно формировались в долинах и наполняли ночь белым и фиолетовым светом. Можно вообразить себе, каким образом последний из вымирающих видов нуммулитов постепенно приближается к поверхности воды, каким образом блуждает он в бесконечных топях тропических лесов, где в болотных пузырях отражаются огни, и каким образом в конце концов лишается своей изначальной составляющей».
«Наверное, ему было очень одиноко, — подумал Киль. — Он был не похож на всех остальных, и родным не было до него дела, вот он и ушёл. Интересно, какой он был, увижу ли я его когда-нибудь? Может, он появится здесь, если у меня получится рассказать как следует».
— Конец главы, — объявил хомса и погасил свет.
11
Долгими, не имеющими конца и начала ноябрьскими рассветами с моря приходил туман. Он клубился над горами и соскальзывал в долины, заполняя их до краёв. Снусмумрик решил встать пораньше, чтобы побыть час-другой в одиночестве. Костёр давно прогорел, но Снусмумрик не замёрз. Он владел простым, но редким умением сохранять тепло — накапливал его вокруг себя и лежал неподвижно, стараясь не видеть снов.
Туман принёс с собой тишину, долина замерла.
Снусмумрик проснулся быстро, как просыпаются животные, спать не хотелось. Пять тактов стали немножко ближе.
«Вот и хорошо, — подумал он. — Теперь чашка крепкого кофе — и я их настигну». Вот с кофе-то и вышла промашка.
Костёр понемногу разгорелся. Снусмумрик набрал в кофейник речной воды и поставил на огонь, сделал шаг назад и запнулся за Хемулевы грабли. Кастрюля с отчаянным грохотом покатилась к реке, Хемуль высунул нос из палатки и сказал:
— Привет!
— Привет, — откликнулся Снусмумрик.
Хемуль выполз
