— Пока-пока, — рассеянно отозвался Хемуль. Услышав, как хлопнула дверь, он поднял морду и посмотрел Староуму вслед, а потом снова отдался сложному искусству построения домов на деревьях.
Небо в этот вечер было ясное-ясное. Хомса шёл через сад, тонкий лёд похрустывал под лапами. Долина притихла от мороза, заснеженные холмы поблёскивали. Стеклянный шар опустел — теперь это был просто красивый синий шар. Зато чёрное небо было усыпано звёздами, миллионами потрескивающих, искрящихся, сверкающих зимним холодом бриллиантов.
— Зима, — сказал хомса, входя в кухню.
Хемуль пришёл к выводу, что стенами можно пренебречь — пусть будет только пол, — собрал свои чертежи и проговорил:
— Староум впал в спячку.
— А вещи свои он взял? — спросил хомса.
— Что ему с ними делать? — удивился Хемуль.
Вне всяких сомнений, тот, кто впал в спячку, проснётся помолодевшим, самое главное — его не беспокоить. Но, проснувшись, приятно узнать, что кто-то позаботился о тебе, пока ты спал. Поэтому хомса собрал все Староумовы пожитки и сложил их около шифоньера. Он накрыл Староума одеялом из гагачьего пуха и крепко подоткнул углы — зимой ведь может быть холодно. В шкафу приятно пахло специями. А коньяка в бутылочке хватит ещё на хороший бодрящий апрельский глоток.
20
После того как Староум залёг в спячку в шифоньере, долина сделалась тише прежнего. Время от времени от клёна доносились удары Хемулева молотка или из дровяного сарая стук топора. В остальном было тихо. Все говорили друг другу «доброе утро» и «привет», но разговаривать желания не было. Они ждали, чем закончится эта история.
То один, то другой заходили в кладовку чем-нибудь перекусить, на плите не остывал кофейник.
Собственно говоря, тишина эта была приятной и спокойной, и им стало лучше друг с другом, когда они виделись не так часто. Стеклянный шар был пуст и готовился наполниться чем угодно. С каждым днём становилось всё холоднее.
И вот однажды утром кое-что произошло: пол хемульского дома с грохотом рухнул вниз, а большой клён снова стоял с таким видом, будто его никогда и не касалась лапа хемуля.
— Вот чудеса, — сказал Хемуль. — Мне опять кажется, что всё время происходит одно и то же.
Они стояли под клёном втроём и оглядывали руины несостоявшегося дома.
— Может, — застенчиво начал хомса, — может, папе больше нравится сидеть просто на дереве?
— Это ты хорошо сказал, — подхватил Хемуль. — Это ведь в его духе, а? Я мог бы ещё вбить в дерево гвоздь для фонаря. Но пусть фонарь лучше висит на ветке, это как-то естественнее.
И они отправились пить кофе и на этот раз пили его все вместе и под чашки подставили блюдечки.
— Подумать только, как сближают неприятности, — проговорил Хемуль, позвякивая ложкой в чашке. — И что мы теперь будем делать?
— Ждать, — сказал хомса Киль.
— Да-да, ну а я-то? — возразил Хемуль. — Ты можешь просто дожидаться их возвращения, а я — совсем другое дело.
— Почему? — спросил хомса.
— Не знаю, — ответил Хемуль.
Снусмумрик подлил ещё кофе и заметил:
— После полудня поднимется ветер.
— Вот ты всегда так! — закричал вдруг хомса. — Спрашиваешь у тебя, что делать, и что будет дальше, и как всё ужасно, а ты отвечаешь: «Скоро пойдёт снег», или «Ветрено», или ещё что-нибудь в таком духе, не передать ли сахар…
— Ты опять злишься, — изумился Хемуль. — Почему ты злишься через такие большие промежутки времени?
— Я не знаю, — пробормотал Киль. — Я не злюсь, мне просто стало…
— Я подумал про лодку, — пояснил Снусмумрик. — Если после двенадцати поднимется ветер, мы с Хемулем можем попробовать выйти под парусом.
— Она старая, протекает, — заметил Хемуль.
— А вот и нет, — сказал Снусмумрик. — Я её законопатил. И нашёл в сарае парус. Ну что, хочешь?
Хомса Киль быстро отвёл глаза в чашку, ему показалось, что Хемуль боится. И Хемуль ответил:
— Было бы замечательно.
В половине первого поднялся ветер, он был не очень сильный, но всё-таки нагнал на море пенных барашков. Снусмумрик уже притащил лодку к мосткам у купальни, поднял шпринтовый парус и пропустил Хемуля на нос. Было очень холодно, они надели на себя все шерстяные вещи, какие только нашли. Небо было ясным, только у горизонта столпились тёмно-синие зимние облака. Снусмумрик вышел из-за мыса, лодка накренилась и начала набирать скорость.
— Его величество море, — дрожащим голосом проговорил Хемуль. Морда у него побелела, и он с ужасом смотрел на борта, сразу за которыми — ох как близко! — начиналась зелёная пенящаяся вода. «Так вот оно как, — думал он. — Вот, значит, каково это — ходить под парусом. Весь мир кружится, а ты висишь на краешке над самой бездной, мёрзнешь, стыдишься и жалеешь, что в это ввязался, но уже слишком поздно. Только бы он не заметил, как мне страшно».
За мысом лодку подхватили высокие волны, которые нагнало в эти края откуда-то издалека. Снусмумрик держал лодку по ветру и направлялся прямо в открытое море.
Хемуля стало укачивать. Тошнота подступала медленно и коварно, сначала он только зевал, зевал и сглатывал, сглатывал, и вдруг всё тело сделалось беспомощным и жалким, и из желудка поднялась тоскливая волна, и захотелось умереть.
— Давай к рулю, — велел Снусмумрик.
— Нет, нет, нет, — прошептал Хемуль и отчаянно замахал лапами, от резкого движения в желудке опять открылась пробоина, и всё это невыносимое море, казалось, перевалилось на другой бок.
— Давай к рулю, — повторил Снусмумрик. Он поднялся и перебрался на среднюю банку. Руль беспомощно заболтался сам по себе — кто-то должен его взять, какой ужас, — Хемуль двинулся к корме,
