— Все на выход! — хрипло вскричал мужской голос. Микелис с опаской глянул вниз; его продолжало слегка мутить. Кричал какой-то огненно-рыжий тип в мятом черном смокинге, разошедшемся на плече по шву. — Ваш поезд следующий. Такие правила.
Микелис решил было наотрез отказаться, но передумал. В конце концов, покрутиться в «бочке» наверняка грозит меньшим членовредительством, чем если сцепиться сейчас с двоими, уже «заработавшими» на обратный проезд в их с Лью вагончике. Правила поведения всюду свои. В борт сцепки гулко ударила выдвинутая снизу лестница; когда настала их очередь, Микелис помог Лью спуститься.
— Лучше не сопротивляйся, — вполголоса сказал он ей. — Когда начнет вращаться, попробуй плавно соскальзывать; если не выйдет, перекатывайся. Пиростилос есть? Ладно, держи тогда мой — если кто вздумает приставать, ткни как следует; а о барабане не волнуйся — похоже, он качественно навощен.
Так оно и было; но к прибытию следующего поезда у Лью зуб на зуб не попадал от страха, а Микелис пребывал в убийственно мрачном расположении духа. Радовало только, что он все-таки не стал скандалить с предыдущей сменой. Вздумай кто сейчас перед ним артачиться, конец мог бы оказаться печальным.
В следующем отсеке их до нитки вымочил одеколонный ливень; нельзя сказать, чтобы тот особо способствовал подъему духа — но хоть участие в происходящем требовалось чисто пассивное. Вокруг раскинулся необъятный дивный сад из дутого стекла всевозможных оттенков с ожившими яванскими статуями, выставленными диорамой вдохновенной страсти; композиции были мелодраматичны до предела, но — не считая едва заметной дрожи дыхания — абсолютно недвижны, под стать стеклянной листве. К удивлению Микелиса — ибо намного дальше вопросов собственно научных эстетическое чутье у него не заходило, — Лью разглядывала всю эту сладострастную статику с явным, пусть и хмуроватым одобрением.
— Редкое искусство, намекать на танец при полной неподвижности, — вдруг пробормотала она, словно уловив исходящие от Микелиса беспокойные флюиды. — В живописи — и то непросто, а уж в натуре… Кажется, я догадываюсь, чья это работа; на такое способен единственный человек.
Микелис уставился на нее, будто видел впервые; внезапная вспышка ревности застлала глаза красным, и он вдруг осознал, что любит Лью.
— Кто? — хрипло спросил он.
— Естественно, Цьен Хи. Последний классицист. Я думала, он уже умер, но это не копия…
На выезде сцепка сбавила ход, и две модели жестами, целомудренными до полного неприличия, вручили каждому по расписанному тушью вееру. Одного взгляда Микелису было достаточно, чтобы засунуть свой экземпляр поглубже в карман (просто выбросить означало бы завуалированное признание, будто он способен иметь некое отношение к чему-либо подобному); а Лью завороженно уставилась на иероглиф в углу веера, доставшегося ей, — и сложила тот едва ли не с благоговением.
— Да, — выдохнула она, — это оригинальные эскизы. Мне и в голову прийти не могло, что когда-нибудь у меня будет свой…
Вдруг состав резко рванул вперед. Сад исчез, и они ворвались во многоцветно клубящийся хаос бессмысленных эмоций. Видеть, слышать или ощущать было нечего, но Микелиса потрясло до глубины души, и снова потрясло, и опять. Из горла у него вырвался крик; донеслись приглушенные вопли со стороны. Микелис попытался овладеть собой, но тщетно… хотя, вот оно… нет, опять мимо. Вдуматься бы на секунду…
На секунду вдуматься ему удалось, и он осознал, что, собственно, происходит. Новый отсек представлял собой длинный коридор, поделенный невидимыми воздушными течениями на полтора десятка подотсеков. В каждом клубился цветной дым, а в дыме присутствовал газ, в два счета растормаживавший гипоталамус. Некоторые газы Микелис даже узнал: простейшие галлюциногенные смеси, разработанные чуть ли не век назад, в звездный час транквилизационных фармакоизысканий. Волна за волной накатывали страх, религиозное исступление, берсеркерское неистовство, жажда власти и другие эмоции, навскидку классификации не поддающиеся, — и Микелисов интеллект гневно возопил о столь безответственном вмешательстве в тонкую фармакопею мозга ради секундного «опыта» — каковое, впрочем, практиковалось в эпоху убежищ достаточно широко. Считалось, будто зависимости дымные препараты не вызывают (что, в общем-то, соответствовало истине), — а вот привыкание, конечно, возникало, и не известно еще, что хуже… впрочем, это отдельный разговор.
В конце коридора туманно маячила газообразная розовая завеса, состоявшая, как выяснилось, из чистого концентрированного антагониста свободного серотонина, самого что ни на есть атараксика[29] — и все до единой эмоции оставили Микелиса, кроме вселенской умиротворенности. Чему быть, тому не миновать… что ни делается, все к лучшему… покой пребудет повсеместно…
И пребывающих в столь некритичном расположении духа пассажиров сцепки прогнали через целый конвейер замысловатых до совершенной бесстыдности розыгрышей. Окончилось все трехмерной проекцией Бельзена; по воле хитроумного сценариста, складывалось впечатление, будто состав направляется прямым ходом в газовые камеры. И стоило захлопнуться за ними воротам душегубки, дунул, продувая мозги насквозь, вихрь отрезвляющего кислорода; содрогаясь при мысли о том, чему только что собирались умиротворенно предаться, на подкашивающихся ногах «пассажиры» вывалились на «перрон», в гогочущую толпу жертв-предшественников.
Единственное, о чем сейчас Микелис думал, это как куда-нибудь скрыться — к тому же не было у него ни малейшего желания торчать на «перроне» и потешаться над следующей партией; но он едва держался на ногах и не стал углубляться дальше скамьи первого же ряда амфитеатра, причем Лью и дотуда едва сумела добрести. Пришлось какое-то время пересидеть в самой толчее, переводя дух.
Что оказалось даже удачно. Пока они разбирались с тут же поданными напитками (поначалу Микелис отнесся к теплым янтарным чашечкам с глубоким подозрением — но те, как очень кстати выяснилось, содержали всего лишь старое доброе бренди), подали под разгрузку следующий состав, и вся толпа в едином порыве с ревом взметнулась на ноги.
Прибыл Эгтверчи. В коктейль-холле на верхнем этаже успела скопиться преизрядная толпа, но Аристид пребывал, мягко говоря, не в самом лучшем расположении духа; под горячую руку попался кое-кто из кухонной челяди, и немало голов полетело. Некое глубинное чутье всегда подсказывало Аристиду, когда вечер идет насмарку, и на этот раз сигналы тревоги мигали красным давно и заполошно. А прибытие почетного гостя — так вообще вылилось в грандиозное фиаско. Графиня была вне пределов досягаемости, поручители чудища отсутствовали, все до единого высокие гости, специально приглашенные, дабы лицезреть оного почетного гостя, отсутствовали, сам же он выставил Аристида перед всеми подчиненными в самом что ни на есть неприглядном свете.
Короче, от страха у Аристида буквально тряслись поджилки, за что ему было мучительно стыдно — как в процессе, так и задним числом; но что уж теперь. Его, конечно, предупреждали, что прибудет чудище, но чтобы такое… прямоходящая — в точности, как человек, а вовсе не
