— Потому что не хочу, — ответил Эгтверчи. — И от ваших, приемный отец мой, речей вкрадчивых никак не захочу. Не виноват же я, что родился литианином и что вырос на Земле — но теперь я в полном праве поступать как вздумается и никому не давать отчета, если так нравится.
— Тогда зачем ты сюда пришел?
— Не вижу, с чего вдруг я должен объясняться, но, так и быть, объяснюсь. Я пришел услышать голос отца. Вот, услышал. Не понимаю, что он там говорит, да и в вашем переводе немногим яснее выходит — вот, собственно, и все тут. Передайте от меня «прощайте», не желаю больше с ним говорить.
— Что говорит он? — спросил голос Штексы.
— Что он не признает закона целого и домой не вернется, — сказал Руис-Санчес в микрофон; тот едва не выскальзывал из потной ладони. — И он просит сказать «прощайте».
— Прощайте тогда, — сказал Штекса. — Прощайте и вы, Руис-Санчес. Вина моя, и горечь переполняет меня; но слишком поздно уже. Может, не поговорить никогда больше уж нам, даже с помощью дивного прибора вашего.
Снова прорезался странный, смутно знакомый визг, поднялся до оглушительного, звериного рыка и грохотал добрую минуту. Руис-Санчес выждал, пока тот хоть немного поутихнет.
— Почему, Штекса? — хрипло спросил он, когда, как ему казалось, голос мог пробиться сквозь шум. — Вина не только ваша, наша ничуть не меньше. Я по-прежнему ваш друг и желаю вам добра.
— И вам друг я и добра желаю, — произнес голос Штексы. — Но, может, не поговорить уж нам. Не слышите разве лесопильных машин вы?
Так вот что это за звук!
— Да-да. Слышу.
— Вот почему, — произнес Штекса. — Спиливает Почтовое дерево друг ваш Хливьер.
В квартире Микелиса царило уныние. Близилось время очередной передачи Эгтверчи, и все очевидней становилось, что давешний прогноз оправдывается: ООН, по сути, бессильна. Открыто Эгтверчи не торжествовал, хотя в некоторых газетных интервью его всячески искушали; но он туманно намекнул на некие глобальные планы, которые, может, получат развитие во время следующего эфира. Слушать передачу у Руис-Санчеса не было ни малейшего желания — но хочешь, не хочешь, а приходилось признать, что удержаться вряд ли выйдет. Он не мог позволить себе игнорировать новых данных, которые передача наверняка выявит. До сих пор, правда, что б ему ни удавалось узнать, ни к чему хорошему это не приводило, — но упускать шанса, пусть и сколь угодно мизерного, все равно не следовало.
Тем временем надлежало как-то разобраться с Кливером и его приспешниками. Как ни крути, а все ж они человеческие души. Если каким-либо образом Руис-Санчесу придется пойти на то, что повелел Адриан VII, и у него получится, исчезнет не просто набор привлекательных галлюцинаций. Несколько сотен душ человеческих подвергнутся мгновенной смерти и — вероятно, и даже более чем — проклятию; как-то не верилось Руис-Санчесу, будто десница Господня протянется с небес во спасение тех, кто замешан в проекте вроде кливеровского. Но так же неколебимо был он убежден, что не ему осуждать на смерть кого бы то ни было, тем более на смерть без покаяния. Сам-то Руис уже осужден — но пока не за убийство. Помнится, Тангейзеру было сказано, что обрести вечное спасение у него не больше шансов, чем у паломнического посоха в его руке — зацвесть. А у Руис-Санчеса — не более, чем убийству получить священную санкцию. Тем не менее так повелел его святейшество; со словами, что это — единственная дорога назад, открытая для Руис-Санчеса и всего мира. Папа явно имел в виду, что разделяет мнение Руис-Санчеса, будто мир стоит на грани Армагеддона; и открытым текстом сказал, что отвратить сие способен один Руис-Санчес. Разница между ними только доктринальная, а именно в вопросах доктрины папа непогрешим…
Но если возможно, что неверен догмат о творческом бесплодии Сатаны, почему бы не поставить под сомнение догмат о папской непогрешимости? В конце концов, это сравнительное нововведение; изрядно пап римских обходились и без него.
«Ересь, — подумал Руис-Санчес (в который уж раз), — никогда не приходит одна. Невозможно выдернуть лишь одну нить; стоит только потянуть, и на тебя накатывается вся масса.
Верую, о Господи; помоги мне в моем неверии. Нет, бесполезно. Такое впечатление, будто молишься — а Бог отвернулся спиной».
В дверь постучали.
— Рамон, ты идешь? — усталым голосом поинтересовался Микелис. — Через две минуты начинается.
— Иду, Майк.
Настороженно, заранее ощущая поражение, они расселись перед репродукцией Клее в ожидании… чего? Разве что объявления тотальной войны. Осталось только узнать, в какой форме.
— Добрый вечер, — тепло поприветствовал их из рамы Эгтверчи. — Сегодня новостей не будет. Надоело излагать, займемся-ка для разнообразия чем-нибудь более творческим. Очевидно, настало время тем, кто обычно попадает в новости, — тем бедолагам, чьи скорбные потрясенные лица вы видите в газетах и передачах стереовидения вроде моей, — отбросить свою беспомощность. Сегодня я призываю всех вас проявить презрение к лицемерствующим большим шишкам — и продемонстрировать, что в полной вашей власти освободиться от них… У вас есть что им сказать. Скажите им вот что. Скажите: «Господа, мы не скот, мы — великий народ». Я буду первым. Начиная с сегодняшнего дня, я отказываюсь от гражданства Объединенных Наций и от подданства катакомбных государств. Отныне я — гражданин…
Микелис, вскочив на ноги, выкрикивал что-то нечленораздельное.
— …гражданин единственно той державы, что ограничена пределами моего «я». Понятия не имею, что это за пределы, может, и никогда не узнаю, но посвящу свою жизнь их отысканию — теми способами, какие угодны мне, и никакими иными… Вы должны сделать так же. Порвите свои регистрационные карточки. Если спросят ваш серийный номер, отвечайте, что нет и никогда не было. Не заполняйте никаких бланков. Оставайтесь на поверхности после гудка сирены. Столбите участки; растите урожай; не возвращайтесь под землю. Никакого насилия; просто отказывайтесь подчиняться. Никто не вправе ни к чему вас принудить, раз вы не являетесь гражданами. Главное — это пассивность. Отрекайтесь, противьтесь, отрицайте!.. Начните прямо сейчас. Через полчаса будет поздно, вас подавят. Когда…
Резкий, настойчивый зуммер перекрыл голос Эгтверчи, и на мгновение экран заполнило черное с красным шашечное поле — ООН’овская заставка срочного вызова. Затем в своем неподражаемом головном уборе возник ООН’овец, сквозь которого едва-едва, силуэтно просматривался Эгтверчи, и проповедь его доносилась тихим фоновым шепотом.
— Доктор Микелис, — возбужденно выпалил ооновец. — Готов, голубчик наш! Перестарался. Как не-гражданин он теперь в наших руках. Давайте скорее сюда — вы нужны нам немедленно, пока передача не кончилась. И доктор Мейд тоже.
— Зачем?
— Подписать заявление насчет nolo
