У Павла Макарова были свои резоны так усиленно настаивать на переезде своего шефа именно в Севастополь. К этому времени брат Павла Владимир (напомним, что осенью Павел смог пристроить его на должность ординарца Май-Маевского) уже вернулся из Харькова в Крым, где связался с местным красным подпольем и готовил восстание. Однако подпольщиков предали, в ночь на 3 февраля 1920 года Владимир Макаров был арестован, а утром 5 февраля взяли и самого «адъютанта его превосходительства». По воспоминаниям Макарова, Май-Маевский лично принял участие в его аресте:
«В „Кисте“ Май-Маевский просил меня приготовить глинтвейн. Он тоже пришел ко мне в комнату, сел на диван и неожиданно спросил:
— Скажите, капитан, как вы смотрите на эсеров и коммунистическую партию? Какая между ними разница?
Впервые он заговорил со мной на политическую тему. Мне ничего не оставалось, как притвориться хладнокровным:
— Я не знаком с партиями. Меньше всего этим интересовался.
— А скажите, капитан, ваш брат действительно был младшим унтер-офицером из вольноопределяющихся? — спросил Май-Маевский, с ударением на каждом слове.
— Так точно, Ваше Превосходительство. Он служил в 32-м полку.
— Вы мне в Харькове рассказывали, что ваш отец служил начальником Сызрано-Вяземских железных дорог. У вас там, кажется, и имение есть?
— Точно так, Ваше Превосходительство. Жаль, что не была взята Рязань, — вы лично убедились бы в этом.
— А с какого времени ваш брат состоит в коммунистической партии?
Я понял, что все пропало.
— Никак нет, Ваше Превосходительство, я хорошо знаю брата. Он никогда не был коммунистом.
— Вы знаете, что ваш брат был председателем подпольной организации и все было подготовлено к восстанию? — отчеканил генерал.
При этих словах дверь комнаты открылась, вошла группа офицеров с револьверами в руках. Один из них крикнул злорадно:
— Капитан, руки вверх!
Я поднял руки. На меня смотрели дула нескольких револьверов. Начальник сухопутной контрразведки подошел к Май-Маевскому, стукнул шпорами и, приложив руку к головному убору, отрапортовал:
— Ваше Превосходительство, вам все хорошо известно?
— Да, — сказал генерал и тотчас же ушел»[299].
Это был последний раз, когда Май-Маевский виделся со своим адъютантом. 5 февраля 1920 года дороги этих людей разошлись навсегда, чтобы вновь сойтись через полвека — уже на киноэкране.
После ареста Павел Макаров продолжал упорно утверждать, что ничего о деятельности брата не знал, поэтому его поместили в тюрьму и начали тщательное следствие (яркий пример «беззакония и произвола», который, судя по советским книгам и фильмам, чинила «белая контрразведка»!). А вот Владимира после военно-полевого суда, доказавшего его вину, приговорили к расстрелу. После этого Павел Макаров предпочел не ждать дальнейшего выяснения обстоятельств, бежал из тюрьмы и начал партизанскую войну против белых. Его «3-й Симферопольский повстанческий полк» доставлял довольно много хлопот крымским гарнизонам белых — доказательством тому может служить его упоминание в мемуарах Врангеля. На момент эвакуации Русской армии из Крыма в ноябре 1920 года отряд Макарова насчитывал в своих рядах 279 человек, а сам он за партизанскую деятельность в тылу белых получил именные серебряные часы.
Что касается Май-Маевского, то последний связанный с его именем боевой эпизод относится к февралю 1920-го. Почти одновременно с провалом Макаровского восстания в Крыму началось другое — орловское; его поднял капитан Н. И. Орлов[300], выступавший за «оздоровление тыла». Подавлять восстание было поручено Я. А. Слащову[301], который из Джанкоя немедленно телеграфировал Май-Маевскому в Севастополь. Владимир Зенонович, проявив редкую энергичность, быстро сформировал добровольческий офицерский отряд и на бронепоезде направился в Симферополь, откуда вернулся только при получении сведений о разгроме «орловщины»[302]. Уже один этот эпизод ярко свидетельствует о том, что в отставке Май-Маевский не воспринимался как никчемный безвольный алкоголик, потихоньку продававший мебель из своего гостиничного номера (именно так живописуют его некоторые мемуаристы[303]), — иначе Слащов обратился бы к кому-нибудь другому. Да и бывшие подчиненные помнили и любили генерала. Когда 16 марта 1920 года в Феодосию прибыл из Новороссийска Корниловский ударный полк, Май-Маевский, облаченный в полковую форму, приехал встретить ударников на пристань, на что корниловцы ответили ему импровизированным парадом. Растрогавшись, Владимир Зенонович прослезился[304].
Сразу после «орловской» истории Май-Маевского неожиданно навестил Врангель, в феврале 1920-го уже находившийся, в общем, в таком же положении, как и Владимир Зенонович (ему предстояла отставка после острого конфликта с Деникиным и фактически высылка из России, как ему казалось, навсегда). Владимир Зенонович был тронут визитом, но не преминул напомнить гостю о том, как больно было читать изданный им сразу же после вступления в командование Добрармией приказ, где был красноречивый пункт о борьбе с пьянством и грабежами. В ответ на недоумение Врангеля Май-Маевский пояснил:
— Помилуйте, на войне начальник для достижения успеха должен использовать все, не только одни положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных. Настоящая война особенно тяжела. Если вы будете требовать от офицеров и солдат, чтобы они были аскетами, то они и воевать не будут.
— Ваше Превосходительство, какая же разница при этих условиях будет между нами и большевиками? — возмутился Врангель.
— Ну, вот большевики и побеждают, — отреагировал Май-Маевский…
Уже через два месяца судьба Врангеля резко изменилась — он был избран главнокомандующим Вооруженными силами Юга России и немедленно преобразовал их в Русскую армию. В ее рядах Май-Маевскому по-прежнему не нашлось места, 26 апреля он был зачислен в резерв чинов. Но он, по-видимому, и не стремился больше к командным должностям. Здоровье после 1919 года было подорвано, мучило сердце («Стал слабеть, — признавался генерал, — сам чувствую, что машина портится»[305]). Ему оставалось только следить за газетными сообщениями, переживать по поводу Одесской и Новороссийской эвакуаций, радоваться успехам Врангеля, надеяться на лучшее. Не сбылось — Белому Крыму историей была отпущена очень недолгая судьба.
Эвакуация
