Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

народец ваш за век, что с похода Ермака прошел, ясак задолжали, так что отдавай кольцо это и еще неси в уплату недоимки, а не принесешь, так ужо я тебя! И за саблю свою схватился, из ножен потянул, а Юшка-зверь остановил его. А за такую дерзость Атаман, как только голод наступил великий и перестал Юшка зверем быть, послал его с семь на десяти казаками вниз по Реке, за провиантом и ясаком, наказав без того и другого на глаза не показываться и сгинуть в тайге. «Почто мне ваши брюхи здеся? Почто мне рты голодные, коли у самого кишка к кишке липнет? Идите и пропадите пропадом», — так сказал Атаман. А аманат, которого в яму глубокую посадили, обернулся мысью и проскользнул мимо стражников, а как нагнал Юшку со товарищи, так надел на него золотое обручье, и Юшка снова стал как бы тот зверь, только снаружи — совсем человек. Дошли они аж до того места, где Река впадает в Соколян-поток, что течет неправильно, а за ним — Китай, а по берегам его дучеры, дунгане и прочие дауры, что и на лицо, и нравом дики, что твои татары. И там, докуда дошел Юшка-зверь, взял он приступом острог, и за нрав его, и голод, и цвет шкуры прозвали Лучей и откупались от него золотом, а еды совсем никакой не давали. И с полной казной золота вернулся Юшка к Атаману, а те уже совсем изголодали — коренья жрут, точно свиньи, и друг на друга, точно волки, поглядывают. А еды Юшка не принес. За это Атаман бросил его в яму, где держали аманата, и сказал, что так или иначе, а Юшка казаков накормит…

На этом Архип проснулся. За окном было совсем уже светло, а во рту погано. И даже яишню на сале, что пожарила Пелагея (видать, в благодарность), есть не стал, а сразу пошел к будущему погребу и спустился в яму. Стал по одному, помогая себе ломом, вытаскивать камни из кладки (теперь-то уж точно было видно, что это кладка) и, как только смог протиснуться в камору, спустился по веревке.

Добра в подземелье, обложенном камнем и закаменевшим лиственичником, было всего-то берестяной короб, как у эвенков. Зашит короб был плотно и был тяжел. Так что Архип совсем измаялся, вытаскивая его наверх. Сначала сам выбрался в дырку, потом короб подтянул. Потом наверх и следом — добычу свою. Ну, чисто фартовый приискатель-хищник, что добил шурф до рудного гнезда и теперь тягает золото наверх.

Сразу в избу не потащил, уж больно любопытно. Топором взрезал бересту и даже не заметил на ней резов над длинными сплошными и пунктирными линиями, вроде как буквы в Псалтири. А внутри — самородки, один к одному, каждый величиной с кулак, и отдельно, в шкурку какую-то полуистлевшую завернуты — две половинки толстого, видно, что не обработанного человеком, а только сломанного, обручья — как раз на запястье, вроде кандалов каторжных, только золотое. Половинку к половинке приложил, и оно — смотри-ка, срослось, будто только и ждало, что найдется какой придурок, чтобы сложить их вместе.

А как только сложил кольцо-самородок — земля под ногами тихонечко, но отчетливо вздрогнула и даже звук издала, такой, какой бывает, когда животу дурно. И даже вонью потянуло схожей. Верно бы и не посмотрел в яму, уж больно хороши — один к одному — самородки, гладкие, что яйца гусиные, маслянистые такие, да только услышал, как что-то вздыхает в яме и хрипит — ну точно как изюбрь или коза, когда ей горло перерезают, с бульканьем и лопаньем пузырей… Заглянул, а из дыры, пробитой в кладке, не фонтаном, конечно, но тоже крепко — вода, черная, что деготь, заливает яму. И уже точно не погреб будет, а колодец. Хмыкнул себе, буркнул под нос что-то Архип и опять к торбе берестяной, развороченной вернулся. Вытащил саблю старую поржавевшую, но сразу узнал — та сабля, из сна. Это ее он, Юшка, не дал Атаману вытащить из ножен. А еще на самом дне нашел речной булыжник, вроде ничем не примечательный, серый, продолговатый, но это он с затылка таким оказался, а как перевернул… Смотри-ка, точно, лицо — резано по камню, да так тонко, что можно подумать, портрет чей-то — вроде баба, но молодая, скуластенькая, но не узкоглазая, а вполне такие нормальные глаза… Повертел в руках булыжник, покрутил и положил его на землю, рядом с саблей и самородками. Перерыл ветошь в коробе и нашел еще с десяток серебряных монеток в кожаном кошеле, точно чешуя, и пару медных денег. Собрал свою добычу в бадью, в золотое обручье руку просунул, в нее же взял саблю и поволок все в избу.

О том, что невезень Архип Кривоносов, муж известной потаскушки Пелагеи, нашел клад, стало известно в тот же день. Во-первых, раззвонила сама Пелагея, а во-вторых, Архип, притащивший самородки в Промышленный банк прямо в бадье, так и шел через Маленький Париж, и слух о том, что шорник теперь — скоробогач, летел впереди него, так что у дверей банка его встречали управляющий банка, газетчик Буторин и фотограф. Фотограф запечатлел, а газетчик записал историю о внезапном богатстве. Золото положили в сейф. А один самородок Архип (оказалось, что у него и отчество имеется) разменял на ассигнации, чтобы было на что погулять, погудеть. А как же без этого? Но гульнуть решил не сегодня и не завтра, а аккурат в воскресенье — пусть весь городок приходит, пусть все видят, ну и чтобы к воскресенью все торговцы приготовились и ждали Архипа как званого гостя, а все Окладовы, Бородины и прочие Марьясины зазывали и кланялись. И с этим пошел домой, по пути присматривая себе новый дом, который уже вознамерился купить и обставить.

Ближе к вечеру, когда поток любопытных поздравляющих поиссяк, к подвыпившему Архипу заглянул горный инженер Аммосов. Он некоторое время смотрел на оползающую в воду яму, а потом рассматривал рваную бересту. В конце концов, подобревший от привалившего счастья и выпитого, Архип отдал Георгию Африкановичу бересту, и тот ушел, пряча горящие глаза. Ну точно дите малое с яйцом пасхальным… Или дурак с писаной торбой, тоже мне клад нашел… Саблю в благодарность отдал мальчишкам Ликину и Лисицыну — пусть играют, а каменное лицо Пелагея своей подруге Зинченихе спровадила. Зинченки потом этой каменюкой, как пора приходила, капусту угнетали, грузди еще.