Вскоре санитарная машина высаживает нас перед зданием, походящим на семейную гостиницу, на которой есть вывеска «Дом Франца». Это большая трехэтажная вилла в стиле начала века, с садиком по фасаду, большим садом позади, подъездными дорожками и покатой черепичной крышей. В номере нас пятеро: ефрейтор из войск СС, родом из Баната (историческая местность в Центральной Европе, разделенная между Сербией, Румынией и Венгрией. – Пер.), спасшийся, как и я, из Черкасского котла; ефрейтор из вермахта, родом из Северной Германии и большой любитель классической музыки; фельдфебель тоже из вермахта, родом из Нордхаузена в Тюрингии; баварский артиллерист и я. Нас берут под опеку чрезвычайно дружелюбные медсестры, Урсула и Софи, и один медбрат. Урсула очень мила, а Софи просто очаровательна. Не могу понять, почему я забыл имя медбрата, зато отлично помню имена медсестер? Все трое быстро стали нашими самыми добрыми друзьями!
Утром 11 марта санитарная машина отвозит меня в центральный госпиталь, где мне оперируют правую ногу. Город уже покрыт снегом. Днем я просыпаюсь в своей кровати в «Доме Франца». Есть один неприятный момент, отравляющий нашу жизнь здесь, к которому мы в конце концов привыкаем: у троих или пятерых из нас обморожены конечности, из-за чего в помещении все время стоит неприятный запах. Как только сестры выдерживают его и, заходя в палату, ведут себя так, словно ни в чем не бывало? Лично у меня ничего серьезного. Небольшой обмороженный участок вокруг раны на стопе, который я не мог растирать, когда это было необходимо. Я лишусь не более чем малой части большого пальца ноги. Один наш товарищ потерял все пальцы стопы, а другому ампутировали обе по самые ее своды.
2 апреля опять санитарная машина и госпиталь, где еще раз оперируют мою левую ногу. Рана не заживает, и доктора беспокоятся, как бы не было осложнений… А с другой стороны, рана на стопе иногда вызывает жгучую боль, словно нога оживает. Под конец месяца, к 1 мая, я уже могу вставать и ходить, опираясь на костыли. Я хорошо справляюсь с ними и хожу на немного большие расстояния, посмотреть городок Бад-Кудова, хотя бы несколько его улиц. Городок можно сравнить со Спа – скорее по внешнему виду и значимости, чем по атмосфере. Он выстроен примерно в том же стиле. Такой же город целебных источников, парков с эстрадами, оранжерей и концертных залов, один из которых находится под грандиозной стеклянной крышей. Мой товарищ, любитель классической музыки, берет меня с собой на несколько постановок и прививает любовь к «Парсифалю». Каждый раз я восхищаюсь Вагнером, лучшим иллюстратором нашего[90] эпоса. На одном из представлений мы знакомимся с молодо выглядящей дамой и ее дочерью, миловидной двадцатилетней блондинкой, с которой мы, с самыми благородными намерениями, встречаемся еще несколько раз на спектаклях и в зимних садах термальных источников. Вечером, в самом веселом настроении, мы возвращаемся в нашу клинику на наемном экипаже.
Тем, у кого были менее благопристойные, если можно так выразиться, рандеву, можно назвать фельдфебеля вермахта. Он смешит нас, но одновременно вызывает и неприязнь, когда, возвращаясь каждым вечером, а зачастую и ночью, идет в туалет, чтобы помыть презерватив! Тут все дело в крестьянской бережливости, ведь старшина сообщил нам, что он сын фермера и сам фермер. Не знаю точно, что вызывало у нас большее отвращение, его скаредность или цинизм сорокалетнего мужчины, демонстрируемый перед молодыми людьми от 18 до 25 лет, поскольку вел он себя не особо дружелюбно со всеми нами и даже с медсестрами.
Каждую неделю нас навещают две-три женщины из NSF (Nationalsozialistische Frauenschaft, национал-социалистская женская организация. – Пер.), которые приносят нам сладости и сигареты, а заодно и очарование своего присутствия, потому что среди них есть девушка 24–25 лет. Эта группка задерживается у моей кровати дольше, чем у других раненых, поскольку я иностранец и у меня здесь нет семьи, тогда как остальных, за исключением парня из Баната, навещают родственники.
Еще я помню молоденькую горничную, которая в результате была вынуждена надевать под юбку длинные, ниже колен, рейтузы в обтяжку, поскольку поняла, что, когда моет оконные стекла со своей стремянки, две пары глаз тех парней, чьи койки стоят возле окна, могут беспрепятственно наслаждаться представившимся им зрелищем. Моя кровать находилась сразу справа от окна, и могу сказать, что девушка была симпатичной и хорошо сложенной, и ко мне, можно сказать, вернулся интерес к жизни, или это было следствием того, что я так давно не находился в присутствии столь очаровательной особы.
Пока я был прикован к постели, то вовсю пользовался библиотекой госпиталя, дабы скоротать вечерок или в моменты бессонницы. Почти все книги были напечатаны «фрактурой», готическим шрифтом, и я так и не смог одолеть Гете, которого у меня хватило безрассудства выбрать. И все равно это удивляло моих немецких товарищей. Разумеется, я учил готический алфавит в школе, но, сами понимаете, мало что помнил! Так плавно текли дни в очаровательном провинциальном городке, пока 8 июня санитарная машина не доставила меня в Бад-Рейнерз (сейчас Душники-Здруй в Польше. – Пер.) по соседству, где можно показаться специалисту-травматологу и сделать рентген ноги. Поскольку рана не закрывалась, я все время боялся, что дело может кончиться ампутацией.
Когда под конец дня я возвращаюсь в Бад-Кудову, меня ждет письмо от одной из моих тетушек. Этому письму явно стоило больших трудов отыскать меня, и я не могу свыкнуться с мыслью, что оно вообще дошло до меня! Это первое письмо из дома с декабря прошлого года! Почти шесть месяцев никаких известий от моей семьи! Письмо пришло в мою часть, откуда его переслали мне, потому что, вскоре после прибытия в Бад-Кудову, я сообщил в бригаду, что нахожусь здесь. Это первое дошедшее до меня письмо, которое оставило меня в некотором недоумении. Я так и не смог до конца понять, что оно означало; предложения в нем были короткие и по смыслу какие-то туманные. Видимо, я пропустил какое-то связующее звено. В строках письма выражалось сочувствие, но непонятно, по
