Светская Шахназ, взяв Дмитрия под руку, повела его к другим гостям, что может быть приятнее представлений, улыбок, расшаркиваний и соединения бокалов в едином аккорде?
В свете рамп лучились от счастья знаменитая чета Ивановских: классик советской литературы Николай Иванович, в строгом костюме, со значком лауреата Сталинской премии и звездой Героя Социалистического труда, и Римма Николаевна, стареющая, но вполне съедобная актриса Малого театра, в черном платье со смелым декольте и в бриллиантах с головы до пят.
Друг турецкого народа и его литературы Николай Иванович, кстати, не прочитавший ни одного турецкого автора, но хорошо знавший многие имена, как вице-председатель общества советско-турецкой дружбы, развивал последнюю с послом.
– Как работается, дорогой мой? – спрашивал Кемаль, тоже не читавший ничего советского и тем более Ивановского, но осведомленный, что Россия дала миру Толстого и Достоевского. – Надеюсь, ваш следующий роман получит Нобелевскую.
– Ради бога, Кемаль, не накликайте беду. Неужели вы хотите, чтобы меня постигла судьба этого бездарного Пастернака? Вы читали его «Доктора Живаго»? – небольшого роста, худощавый Ивановский очень напоминал постаревшего петушка с хохолком.
– Увы, не успел. Говорят, что хороший роман.
– Что вы! Типично антисоветская стряпня! Ни композиции, ни художественных образов, вообще ничего! – Ивановский не читал запрещенный роман, однако уже не раз выступал в «Правде» с его острой критикой, попробуй не выступи: отрежут не только от третьесортного турецкого посольства, но и от всего Запада, и особенно от Парижа, который так любила чета.
Серьезный разговор о литературе несколько затянулся, на рукопожатие к послу устремились новые гости.
– Скоро мой вечер в Колонном зале. Надеюсь, вы почтите меня своим вниманием? – с этими словами Римма Николаевна, кокетливо изогнувшись, утянула супруга в сторону, да и бриллианты заслуживали показа самой широкой публике.
На прощание Колосков любезно пригласил чету Туркмен к себе в мастерскую, на скромный бал бедных художников.
– Вас не будет смущать присутствие иностранцев? – деликатно поинтересовался посол, неплохо знавший советские нравы. – Ведь власти, если я не ошибаюсь, не поощряют контактов с иностранцами.
– Боюсь, что эти слухи преувеличены, господин посол. Власти, естественно, не поощряют тех, кто борется с советской властью. Меня же политика не интересует, есть проблемы жизни и смерти, искусства и любви. вот это моя стихия.
Тут Колосков говорил истинную правду, не до политики было: он держал на связи дюжины три красивейших и умнейших актрис, служивших Отчизне не на живот, а на смерть, если, конечно, последнее не понимать буквально, а рассматривать как жертву в виде визита с иностранцами в ресторан, а иногда и в апартаменты.
Работа, между прочим, адская, по четыре-пять встреч в день иногда приходилось проводить Колоскову, нагрузка колоссальная, если учесть дамские капризы, опоздания, вечные жалобы, стремление что-нибудь урвать и даже горючие неподдельные слезы.
Через пару недель посольский «Мерседес», тяжело переваливаясь в арбатских переулках, въехал во двор с голубятней посредине, куча битого кирпича перекрывала подъезд, и посол еще раз проверил правильность адреса. Сливкам турецкого общества были невдомек изощренные вкусы московской богемы: сначала нечто вроде кромешного ада, вонючий подъезд, исхоженные со времен Рюрика ступени, лужи мочи, возможно собачьей, заплеванный лифт, разрисованный ругательствами, обшарпанная дверь. И сразу же сущий рай, пир красок и запахов духов, музей антиквариата, что и в Лондоне не сыскать!
Потрясенная чета Туркмен проследовала через хаос скульптур и картин, мимо стола времен Петра Великого и гладильной доски того же периода, турки и вообразить не могли, что в строго регламентированном социалистическом обществе могли существовать раскрепощенные бородачи в заграничных модных одеждах, не говоря уже о разодетых и полуголых дамах с американскими сигаретами в зубах, и все в диорах и карденах, в Анкаре такого не увидишь, да и модный Париж отдыхает перед этим изыском.
Веселы и пьяны, но не забулдыжно и тяжело, как бывает в России, а словно на пленэре в «Завтраке на траве» Эдуара Мане, шедевр этот, кстати, тоже присутствовал на стене то ли в оригинале, то ли в копии.
Кемаля и Шахназ закрутили, дамы общались с послом особенно нежно, в доказательство потрагивая его бюстом, оного было в избытке, и все хотели. Любезный Колосков подвел к нему надменную, тонкогубую, с серыми глазами.
– Мария Бенкендорф-Лобанова, заслуженная артистка РСФСР, звезда Большого театра. – представил он игриво.
– Ну, полно, полно, Димочка, не то сглазишь. – прервала она, блеснув зубами.
– Позвольте, но это старинная дворянская фамилия (посол тщательно изучал русскую историю), а говорят, что коммунисты всех. – он лишь сделал неопределенный щелчок пальцами, тут же испугавшись своей смелости.
– Как видите, я уцелела, – улыбнулась она, вызвав у него некую томительную сладость в животе. – Я хорошо стреляю из пулемета.
Юмор сей был неожиданно смелым, и посол подумал, что турецкий МИД сильно преувеличивает страх советского народа перед правительством, идея эта созревала у него давно, и он даже поручил военному атташе составить на этот счет справку в нейтрально-осторожных тонах и направить ее в Анкару.
Колосков не только знакомил, но и забавлял анекдотами.
– Француз, англичанин и русский говорили о женах. «Когда моя Мэри садится на лошадь, ее ноги достают земли, – хвалился англичанин, – но не потому, что в Англии низкорослые лошади, а потому, что у англичанок – самые длинные в мире ноги». Француз парировал: «Когда я танцую с Николь и держу ее за талию, то мои локти касаются друг друга, но не потому, что у французов длинные руки, а по той причине, что француженки имеют самые тонкие талии в мире». Дошла очередь и до русского: «Когда я ухожу на работу, то хлопаю свою Таньку по жопе, а когда возвращаюсь домой, жопа еще трясется. Но это не потому, что все русские бабы имеют жирные жопы, а потому, что у нас самый короткий в мире рабочий день!»
Апартаменты взорвались от хохота, шум медленно перетек в звон бокалов.
Шахназ тем временем обволакивал добродушный великан с белой кудрявой шевелюрой до плеч, предлагавший прогулку на яхте по восхитительной Москве-реке, обнимал очень осторожно за спину, а она увиливала, ссылаясь на морскую болезнь мужа, а великан настаивал и соглашался вместо мужа принять ее на
