– Что же делать? Я как раз планирую попросить у нее голландский паспорт. И простить долг (деньги на поездку я уже всучил).
– Как что? – удивился резидент. – Прекратить встречаться в ресторанах. Ни дома, ни в ресторане. Либо найти такой, где не курят. Хотя. она может украсть и вилку, и вазу с цветами.
– Но она курит.
– Перетерпит. (Хохоток.)
– Кстати, я ни разу не видел таких ресторанов.
– Надо лучше изучать город, наверняка такие есть, ведь должны быть рестораны для некурящих!
«В Азербайджане», – подумал я зло.
– Разрешите идти?
– Пожалуйста, – сказал резидент.
Он снова стал красивым и даже добродушным.
…Сначала мы гуляли по улице, затем перешли в парк, вдруг заморосил мелкий дождик (к счастью, у Мишель был зонт). Разговор на улице среди прохожих и шумевших машин был совсем иным, чем за ресторанным столом, фразы не клеились, расползались, в этой обстановке не только просить бланк паспорта, вопросы неудобно было задавать. Проклятый дождик! Ну и совиная рожа, белая, противная, эти черви-бровки, ползучие гады, с такой выпить чашку кофе и дать деру, ну и харя! к тому же ворюга, и чего я с ней вожусь? подумаешь, паспортные бланки, велико счастье! Холодно, зябко, неужели я так и буду встречаться с этой финтифлюшкой на улице до самого конца командировки? Да катись она.
После встречи я направился прямо в начальственный кабинет.
– Опять украла?! – Он прочитал что-то на моем лице.
– Мне пришлось зайти к ней на кофе, – соврал я, нарушая все уставы и чувствуя себя преступником и врагом народа.
Он окаменел и оледенел. Надвинулась тяжелая пауза, и стало слышно, как мерно тикают напольные часы.
– Вы с ума сошли!
– Она купила по дороге ручную швейную машинку, и мне пришлось донести ее до дома. (Я долго думал перед этим, что бы такое придумать, и остановился на швейной машинке, хорошо, что не на трельяже с зеркалом.)
– Какой марки машинка? – Истинный контрразведчик въедлив и ценит детали.
– «Зингер». (Такая была у бабушки, единственное, что я знал.)
– Как она себя вела?
– Довольно любезно. Села рядом, налила кофе.
– И что? – Он занервничал.
– Как что?
– Не приставала?
– В каком смысле? – Я стал наивен, как дитя.
– Ну, положила руку на колено. или еще куда. – Он растопырил пальцы (что он имел в виду, до сих пор остается для меня загадкой).
– Поцеловала в щеку. Но по-братски.
– Как так по-братски? – Он начинал превращаться в своего трагического alter ego.
– Просто так, – нейтрально ответил я и для убедительности заморгал.
Он нахмурился и картинно забарабанил пальцами по столу, они были покрыты мелкими волосиками и чем-то походили на извивавшиеся бровки-червяки Мишель. Под черепом шла напряженная работа мысли.
– Дело приобретает опасный оборот, – сказал он. – Придется встречи с ней прекратить.
– А как же паспортные бланки? – возразил я, ощущая себя великим актером. – Мне кажется, это преждевременно!
– Давайте не спорить. Когда станете резидентом, будете руководить по-своему. А сейчас идите работать.
Я напустил на себя дымы обиды и печали и направился к двери (в душе играли оркестры счастья).
– Интересно, много ли у нее в квартире пепельниц? – спросил он, словно выстрелил в спину.
– Целая куча! – не растерялся я. – Весь дом завален пепельницами.
– Ну и шлюха! Сколько наворовала! Я с самого начала знал, что она – дрянь.
Я взялся за ручку двери.
– А при каких обстоятельствах она вас поцеловала? – Он не успокоился.
– Когда я уходил. На прощание. В щеку.
– Слава богу! – вздохнул он.
Мы оба были счастливы.
Полеты бонвивана
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
А там – вороньей шубою
На вешалке висеть.
О. МандельштамВ Париже нужно жить, и только жить.
И не просто принимать пищу и вино, платить ренту, сдавать белье в прачечную и ходить на рынок – о нет! в Париже нужно наслаждаться жизнью, словно завтра налетит чума.
Любил бездумно крутить по центру, особенно в районе площади Этуаль, обожал вылететь по авеню Клебер на Елисейские поля эдаким фертом, чертовым миллионером (жаль, что у него скромный «Пежо»!) или медленно проехать по бульвару Капуцинов, словно все капуцины мира, разинув рот, наблюдают, как виртуозно он водит машину.
А вот по Монпарнасу лучше бродить пешком, нечего там пижонствовать на машине, засунуть руки в карманы – и мимо высокомерных «Ротонды» и «Дома» (в сущности, и не понаслаждался ими вволю, визитировал лишь с оперативными связями, а разве это удовольствие?). И тем более только и только на ногах по верхнему Монмартру, где дышалось по-другому, и у ног лежал весь невозможно прекрасный Париж. Там на пляс дю Тетр завертелось, как в сказке, с одной молодой красавицей, учительницей из родного Ельца, пудрил ей мозги, обхаживал луковым супом в раскаленных горшочках и с твердой сырной коркой, бараньими котлетками на косточках и бесподобным бордо замка дю Брейль Киссак.
Класс!
Давно не бывал в Ельце.
Патриархально, словно в глубокой старине, словно не восторжествовала советская власть, зелень выпирает из каждого двора, какие там яблоневые сады! какая рыбалка!
Правда, долго не пробудешь – завоешь от скуки.
Париж – всегда Париж, а весной от него сходишь с ума, и в Москву совершенно не тянет. Да разве там жизнь? Работа у черта на куличках, в загородном Ясеневе, квартира – в другом конце, в застроенном-перестроенном районе «Войковской», вот если бы жить на Тверском бульваре, а работать в здании «Известий» – тогда совсем другой коленкор! – не вставать в шесть утра, не лететь сломя голову к служебному автобусу, который ожидает у метро в семь и уже набит сонными коллегами.
О, как обрыдли их морды!
По Парижу Виктор Кузнецов мог крутить целый день без всякой устали, и когда его приятель Извеков в шутку спросил, уж не
