Наименее наивные из современников прекрасно отдавали себе отчет в том, что технические аспекты реформы управления государственными финансами на самом деле служили не более чем прикрытием политических устремлений. Консерваторы считали, что любые уступки вигам (а значит, денежному классу) – дело как минимум неразумное, а то и вовсе попахивающее изменой. Кстати, загадочную магию банковского дела в качестве средства борьбы с финансовыми проблемами короны предлагали и раньше. Например, в 1665 году Чарльз Даунинг выдвинул идею превратить казначейство в нечто вроде государственного банка. Граф Кларендон, главный советник короля, отмел этот план исключительно по политическим соображениям: проект «ведет к республиканству и для монархии не пригоден». Похожие опасения не исчезли и после создания в 1694 году Банка Англии. В 1702 году верховный судья Джон Холт одним из своих решений попытался провести контрреформу, назвав такую новинку, как соло-векселя, из которых самыми популярными и распространенными были выпущенные Банком Англии, «невиданным соглашением, неизвестным общему праву и изобретенным на Ломбард-стрит, дабы указывать Вестминстер-холлу, какие законы ему следует принимать».
В то же время другие наблюдатели отмечали, что новое соглашение несет выгоду обеим сторонам, – в этом и крылся секрет его успеха. Действия по принципу quid pro quo создавали благодетельный, а не порочный круг. Благословение власти позволяло долговым обязательствам Банка (и деньгам в том числе) циркулировать во всей стране. Тот факт, что Банк принадлежит не короне, а денежному классу и им же управляется, повышал кредитоспособность короля. Сторонники старого порядка в среде денежного класса обычно упирали на последнее, умалчивая о первом. К примеру, Джеймс Денем-Стюарт напоминал сомневающимся, что «главным принципом [Банка] и основой его надежности является торговый кредит». В общем-то он был прав, и дело обстояло именно так. Однако соотечественник и современник Денем-Стюарта Адам Смит, сумевший увидеть картину целиком, емко описывал ее следующим образом: «Стабильность Банка Англии равнозначна стабильности британского правительства». Именно в этом заключалась сущность благодетельного круга. Без правительства Банк не имел бы авторитета; без Банка правительство не имело бы кредита.
Банк Англии был основан в 1694 году. Смит вынес ему свой вердикт в 1776 году. Потребовалось чуть ли не сто лет, чтобы Великое денежное соглашение вросло в политэкономию Великобритании. За этот период роль Банка как источника аварийного финансирования падала с одновременным расширением рынка правительственных долговых обязательств. Но его роль денежного института государства – хранителя его счетов, агента его выплат, управляющего его облигациями – росла. За счет этого позиции Банка на вершине финансовой пирамиды только усиливались. В 1709 году Банк, по сути, получил монополию на выпуск банкнот на территории Англии. В 1711 году ему доверили стать получателем денег от населения при проведении государственных лотерей, а пять лет спустя – держателем всех вкладов по ежегодной государственной ренте. К 1760-м годам Банк управлял более чем двумя третями государственного долга. К 1781 году все сомнения в конституционности Банка Англии были забыты. В июне, когда страну лихорадило от разворачивавшейся войны с собственными колониями в Америке, перед парламентом выступил премьер-министр лорд Норт. В воздухе веяло революцией, однако некоторые вещи оставались неизменными, и это внушало надежду. Даже когда остальные боги от вас отворачиваются, утешал парламентариев премьер, остается Банк, «который в силу давности и многолетней пользы стал частью Конституции», а «если не Конституции, то как минимум частью казначейства».
С основанием Банка Англии денежный класс и правитель нашли позицию, устраивавшую обе стороны. Денежные партизаны наконец получили свою долю власти; взамен «армия теней» согласилась работать – пусть частично – на правительство. Этот компромисс – предок денежных систем, доминирующих в мире сегодня: систем, где создание денег и управление ими практически полностью переданы частным банкам, однако государственные деньги остаются «средством окончательного расчета», единственным кредитным балансом, с помощью которого банки, находящиеся на предпоследней ступеньке пирамиды, способны гарантированно осуществлять взаиморасчеты между собой или с государством. Наличные деньги остаются только аналогом жетонов, вещественным свидетельством кредита, полученного у государства, а подавляющее большинство находящихся в обращении денег состоит из соотношения кредитовых сальдо на счетах в частных банках. Слияние правительственных и частных денег, рожденное из политического компромисса в 1694 году, продолжает оставаться фундаментом современного финансового мира.
Практические последствия Великого денежного соглашения очевидны, как очевидно и их мировое значение. Но влияние, которое оно оказало на экономическую мысль, было ничуть не менее, а с точки зрения исторической перспективы, возможно, даже более революционным. Западная философия, размышляя на тему о том, кто должен контролировать деньги, подготовилась к новому прорыву. До Орема считалось само собой разумеющимся, что деньги – это инструмент правителя, часть его феодального владения и орудие его политической воли. Орем предложил для денежной политики альтернативную цель – обеспечение нужд общества. Однако он рассуждал с позиции слабости, не видя альтернативы деньгам правителя. В результате возникла патовая ситуация, которая разрешилась только с повторным открытием банковского дела. Теперь в создании и управлении денежными сетями существовала реальная конкуренция. Экономическая мысль эволюционировала в соответствии с изменившейся реальностью. Деньги перестали быть инструментом правителя и стали инструментом, направленным против правителя. Если раньше они были средством, с помощью которого властитель мог, как писалось в «Гуань-цзы», «править судьбой», то теперь, по выражению Джеймса Денем-Стюарта, превратились в «самую эффективную меру из когда-либо существовавших по обузданию деспотизма».
Эти два ответа на вопрос, кто должен контролировать деньги, могут показаться диаметрально противоположными, однако следующая революция экономической мысли наглядно покажет, как много между ними общего. Великое денежное соглашение породит новую теорию денежного общества – социоэкономику. В соответствии с этой теорией деньги способны к радикальной трансформации. Их перестанут рассматривать как инструмент власти или инструмент против власти; их перестанут вообще рассматривать как политическую сущность. До этого деньги понимались как сильная социальная технология; их основная идея, идея экономической ценности – как разделяемая всеми концепция, помогающая координировать общественную деятельность; денежный стандарт – как инструмент перераспределения благ и стимуляции коммерческой деятельности и как право на управление,
