– Я не делал этот самолет! Это не моя работа!
– Это наша работа, Сёма. Мы ее сделали, по всем документам. И мы получим эти дары Яхвы! И не гневи бога! Он улыбнулся тебе.
– Пригласили в НИИ ВВС посмотреть на готовую машину.
– Вот это делать не надо! Найдется кто-нибудь, кто скажет «ему», что ты смотрел на нее, как баран на новые ворота. Придут документы, Сёма, делай машину по ним, и запускай ее. Со своими я поговорю, что это сделали они, а будут болтать – оставлю без премии! Господи! Благодарю тебя за присмотр за нами, детями неразумными! Иди Сёма, порадуй Розочку, передай ей мой поклон и благословление! Здоровья ей, и долгих лет жизни!
А мы возвращались в Чкаловск, маленький гарнизон, названный так еще при жизни Валерия Павловича. Собрались у меня в домике начальника или главкома ВВС. Это на самой южной оконечности аэродрома, даже дальше, чем фрезерный участок и восточнее. Зато тихо, никаких строений вокруг.
Примерно в полутора километрах отсюда на северо-восток маленький разъезд «Сорок первый километр». Знаменательное название. Теперь он носит название платформа Бахчиванджи. Старший лейтенант Гриша Бахчиванджи – летчик испытательного полка, служит у нас в «моторной группе»: занимается испытаниями новых двигателей. Видел пару раз, я же пока совсем недолго в полку, а здесь такие «мамонты» от авиации собрались. Завел под коньячок разговор с Александром Ивановичем о провозных. Он меня «порадовал», что теперь мне это запрещено оперативным отделом НКВД. Ну, спасибо! Это я Алексею сказал, а тот – обиделся. Он, вообще, молодой, горячий и прямой, как палка.
– Слава, да я в день на тебя получаю столько «жалоб», что их уже складывать негде!
– Вот интересно, на что жалуются?
– Ну, во-первых, ты – поешь.
– И что? Слуха нет? Вообще-то, в музыкальной школе я учился, и никто не говорил, что у меня его нет.
– Да причем тут слух! – ответил Алексей.
– А что тогда? Голос? – я пропел гамму «До-мажор» без всяких проблем. – Могу выше и ниже: Ля-минор или Фа-мажор. Дело-то в чем?
– В словах, Слава, в словах! «Если у вас нет собаки, ее не отравит сосед…». Ну что за репертуар! Вот и приходит письмо от жестянщицы Алексеевой, что ты отравил ее собаку. Вот только было это в мае, когда тебя не было в гарнизоне.
– Да все собачники малость того, у нас с женой собаки были, Шоло, Шолоитцкуинтле, одни из лучших в мире. Так собачники нас просто ненавидели, хотя мы им не мешали, и даже на выставки не ходили. Просто своим присутствием в стране отравляли им жизнь.
– Да, ладно тебе. Слава. Смени репертуар, и все будет в порядке.
– Ты думаешь? – я встал с дивана, на одной из стен висела гитара, еще от расстрелянного Алксниса осталась. Малость рассохлась, но настроил ее я довольно быстро.
Я – “Як” – истребитель, Мотор мой звенит. Небо – моя обитель. А тот, который во мне сидит, Считает, что он – истребитель. В этом бою мною “Юнкерс” сбит, Я сделал с ним, что хотел. Но тот, который во мне сидит, Изрядно мне надоел. Я в прошлом бою навылет прошит, Меня механик заштопал, А тот, который во мне сидит, Опять заставляет в штопор. Из бомбардировщика бомба несет Смерть аэродрому, А кажется, стабилизатор поет: “Ми-и-и-р вашему дому!” Вот сзади заходит ко мне “Мессершмитт”. Уйду – я устал от ран. Но тот, который во мне сидит, Я вижу, решил на таран! Что делает он, вот сейчас будет взрыв!.. Но мне не гореть на песке, Запреты и скорости все перекрыв, Я выхожу на пике. Я – главный. А сзади, да чтоб я сгорел! Где же он, мой ведомый?! Вот он задымился, кивнул и запел: “Ми-и-и-р вашему дому!” И тот, который в моем черепке, Остался один – и влип. Меня в заблужденье он ввел, и в пике Прямо из мертвой петли. Он рвет на себя, и нагрузки вдвойне. Эх, тоже мне летчик – ас!.. Но снова приходится слушаться мне, И это в последний раз. Я больше не буду покорным, клянусь, Уж лучше лежать в земле. Ну что ж он, не слышит, как бесится пульс, Бензин, моя кровь, на нуле. Терпенью машины бывает предел, И время его истекло. И тот, который во мне сидел, Вдруг ткнулся лицом в стекло. Убит! Наконец-то! Лечу налегке, Последние силы жгу. Но что это?! Что?! Я в глубоком пике. И выйти никак не могу! Досадно, что сам я немного успел, Но пусть повезет другому. Выходит, и я напоследок спел: “Ми-и-и-р вашему дому!” “Мир вашему дому!”– Славка, слышь… Ты, это, при моих мужиках ее не пой. По-человечески прошу. – сказал прослезившийся генерал Филин. – А щаз, сбацай еще что-нибудь, до слез проняло. Давай!
Ну, спел я, и про «Ил», и про «Их – восемь», и про подсолнух, и про испытателей.
– Кто это написал? – спросил Алексей
– Высоцкий, только ему сейчас три года. Это отголоски войны, а не сама она.
Допелся! Аннушка, горничная, нам закуску принесла, и пепельницы вынести решила. А лицо все заплаканное. Опять кто-нибудь донос напишет. И про штиблеты (кроссовки), и про маечки с надписями на иностранном.
– Так, с лирикой закончили! Александр Иванович, вы не в курсе, в Щелково стекольный завод уже работает или его еще нет.
– А фиг его знает, не интересовался. Леш, ты знаешь?
– Нет, не помню. Хотя постой, что-то со стеклом делают. Для аптек склянки льют.
– Отлично! Мне нужно переговорить с их главным инженером. Фонарь для «Ишака» мы сделали, но мы выдавили его из акрила, плексигласа.
– Ну, прекрасный фонарь получился.
– Через месяц его надо будет менять. Качество у него весьма паршивое, под солнцем он быстро пожелтеет и станет матовым. Мы сделали две формы, которые позволяют выпрессовать такие фонари из закаленного стекла. Причем одна входит в другую, если плекс перевести в метилметаакрилат мономерный, то его можно, при температуре кипящей воды в 100 градусов или чуточку больше, запрессовать между этими стеклами. После охлаждения мы получим идеальный фонарь. Стекло перестанет колоться и рассыпаться, а плекс перестанет желтеть и царапаться. На
