Смешно, за что браться, если вообще ничего не дают?
Но я не о том, а об игре нынешних актеров и еще больше о себе самой, вернее, о своих ошибках. Понимаю, что чужие ошибки никогда ничему никого еще не научили. Даже зная, что в углу грабли, человек предпочтет наступить на них сам, чем поверить другим, что это больно.
Но если можно навести кого-то на его собственные умные мысли старческим брюзжанием, даже старческое брюзжание становится полезным. Те, кто все знает и сам, эти записи читать не станут, а вот те, кому еще можно помочь познать, что-то могут найти созвучное не оформившимся мыслям.
Вот и польза от Раневской хоть какая-то будет. Даже сейчас, когда я больше уже ничего не могу, все остальное в прошлом. Гадкая память стала подводить, силы не те. Скоро, очень скоро наступит минута, когда играть не смогу. Сама это прекрасно понимаю и знаю, что достанет сил отказаться. Это будет мой последний подвиг – уйти. Нет, не из жизни, это не от меня зависит, а со сцены.
Очень боюсь знакомых в зале, если увижу чье-то знакомое лицо, кажется, играть уже не смогу. Те, кто об этом догадывается, стараются сесть подальше от световой границы сцены, чтобы я не увидела. Почему боюсь? Не знаю, страшно видеть знакомцев, и все тут.
Я не могу играть одна. Как это – выйти на сцену даже при полном зале и говорить, говорить, говорить… словно самой с собой, глядя в темноту зрительного зала? Я люблю зрителей и на все готова ради них, но на сцене я должна жить вместе с кем-то, а не преподносить себя на блюдечке в гордом одиночестве, словно конфетку из г… на. Мне нужны глаза партнера, его реакция, отклик, удивление, непонимание, что угодно, только живая реакция рядом. Зрительный зал может реагировать живо, но это зрители, они принимают (или не принимают) то, что ты создаешь, переживают, а партнер участвует.
Вот почему не люблю тех, кто на сцене просто присутствует. Даже декорации и те должны участвовать. И не только в спектаклях, но и на репетициях.
А сейчас… что это за экономия душевных сил – играть даже на генеральной репетиции вполсилы? Для чего и кого берегут? Так и привыкнуть можно, потом выйдет на сцену, премьеру отыграет (именно отыграет, а не проживет) в полную силу, а на остальном привычно сбавит накал, вот и получается позор.
Ничего, мол, мне актерское мастерство поможет изобразить. Такое искусство только для засрак, когда спектакль сдается, а для зрителей эта халтура непозволительна. Иногда так хочется крикнуть:
– Не смейте халтурить в искусстве! Этим вы развращаете души людские.
Что-то я все о грустном… Старческое брюзжание.
Вспомнить что-то веселое? Пожалуй.
На съемках с кем только не приходится делить гримерку!
Очередная королева красоты, поправив волосы и придирчиво оглядев себя в зеркале, начинает священнодействовать над контуром губ. Покосившись на меня, между делом интересуется:
– Фаина Георгиевна, а почему вы не пользуетесь услугами косметологов?
Теперь уже я некоторое время сосредоточенно изучаю в волшебном стекле свое далеко не волшебное отражение.
– Деточка, вы полагаете, это можно испортить еще больше? По-моему, природа уже и без того достаточно постаралась.
Она не ожидала такого ответа и что-то растерянно бормочет о чудесах, творимых нынешними кудесниками от косметологии. Я отстраняюсь от зеркала и громогласно заявляю, что у некрасивых женщин есть явное преимущество перед красивыми!
– Какое?
– Красивым приходится постоянно что-то поправлять, подкрашивать, подмазывать. А нам не нужно. На одной пудре какая экономия!
Она недоверчиво косится, решив, что я издеваюсь.
– Я серьезно. Это большое преимущество – выглядеть как всегда, всего лишь причесавшись и почистив зубы и не бояться, что осыпалась тушь или отвалился слой румян. «Сердце краса-авиц…»
Ну почему всем, считающим себя красивыми, обязательно нужно намекнуть на мои несовершенные черты лица?
Однажды я огрызнулась:
– Если бы не было нас, кто бы понял, что вы красивы?
Но прошло время, и теперь предпочитаю отвечать иначе…
Множество анекдотичных случаев можно рассказать об Александре Александровне Яблочкиной.
Вот кто молодец, играла до таких лет и как играла! Не раскисала никогда, а ведь тоже была одинока. Ее добротой и неопытностью в повседневной жизни пользовались все кому не лень. Просили заступиться, похлопотать, посодействовать. Она просила, хлопотала, содействовала, не задумываясь, нужно ли, можно ли и вообще стоит ли.
Рассказывали такое:
Восемнадцатилетнего оболтуса решили защитить от армии. Стали просить посодействовать Яблочкину, мол, студент талантливый, жаль будет, если заберут, пропадет, сгинет и талант в землю зароет. Расчет верен, неужели смогут отказать просьбе старейшей актрисы Советского Союза, к тому же столь прославленной?
Александра Александровна растерянно объясняет, что призывом в армию не занимается. Ей говорят, что нужно просто поговорить с военкомом, назвав свое имя и попросив, чтобы парня не забирали.
Яблочкина обещает сказать все, что нужно.
Набирают телефонный номер, она бодро представляется:
– Народная артистка Советского Союза, лауреат Сталинской премии…
Перечисляет все регалии и должности. Это явно произвело впечатление. Дальше следует просьба проникновеннейшим тоном:
– Голубчик, тут такая оказия. Моего друга детства угоняют в армию. Так нельзя ли посодействовать, чтобы не брали?
По эту сторону трубки все присутствующие, включая самого «друга детства» старой уже Александры Александровны, валятся в кресла от хохота. По ту военком, с трудом проглотив ком в горле, осторожно интересуется, сколько лет «другу детства».
– Сколько ему лет? Восемнадцать, голубчик, восемнадцать. Так уж нельзя ли оставить?
Следует новая истерика, причем сама Яблочкина искренне не понимает, почему смеются.
Она до конца своих дней оставалась девственницей и мужчин боялась до смерти.
– Ах, Фаиночка, как же можно позволять грубым мужчинам обращаться с собой вольно?
– По любви, Александра Александровна.
Долго терпела, потом не выдержала:
– Фаиночка, вы можете мне по секрету рассказать, что это такое – совокупление?
Стараюсь не смеяться, объясняю в общих чертах.
Глаза по мере произносимого мной округляются, наконец с придыханием:
– И это… без наркоза?!
Бестолковщина! Реши я публиковать эти записи, никто не взял бы. Или приставили пару борзописцев для исправления, они бы все, что мне нравится, выкинули, а оставшееся не приняла бы я сама. Может, этим и закончится? Кому бы потом отдать, чтобы выправили, но без кровавых жертв. Я старая, у меня нервов осталось на один всхлип, я ни критики своих литературных талантов, ни полной правки не перенесу. Или снова все порву, или вообще суну в печку. Нет печки? Ничего, найдем что-нибудь. Выброшу вон из окна, пусть летят листки по ветру.
Дернул меня черт писать. Жила бы себе и жила.
Эта странная миссис Сэвидж
Я с этой пьесой носилась, как в полном троллейбусе с воздушным шариком, да еще и спрятанным под одеждой.
Прочла впервые, сразу
