Каждый вечер люди включали “Время” и видели какой-то новый фокус от Горбачева: то он выдавал явно импровизированное выступление на провинциальной партийной конференции, то бродил в толпе в Нью-Дели или в Бонне, то принимал иностранную делегацию в комнате со столом зеленого сукна и с красной ковровой дорожкой. У Горбачева никогда не брали интервью в западном понимании этого слова. Взвинченный тележурналист после короткого инструктажа сбивчиво спрашивал что-нибудь бессмысленное (“Михаил Сергеевич, какие надежды вы возлагаете на поездку в Лондон?”), и дальше Горбачев говорил минут 15–20. Уже в середине 1987 года зрители сидели перед телевизором, прежде всего интеллектуалы-горожане, и завороженно, даже немного любовно смотрели на этого нового человека. Они напоминали кинокритиков, которым после нескольких лет унылого барахла показали “Гражданина Кейна”.
Венцом горбачевской телекарьеры в глазах советского зрителя стало его выступление на XIX партконференции. Он не только хорошо исполнил свою роль, но и обратил всякого рода “эксцессы” себе на пользу, выпустив на сцену безвестных делегатов, подвергших критике и обескураживших поредевшее политбюро, натравив Лигачева на Ельцина и тем самым подчеркнув собственный статус — мудрого, либерального вождя-центриста, окруженного неистовыми радикалами с обоих флангов.
Никогда больше ему не привелось демонстрировать такое мастерство, такой тотальный режиссерский контроль над поставленным политическим спектаклем. И все же на протяжении нескольких лет Горбачев был не просто исполнителем главной роли, продюсером и режиссером в собственной ежедневной пьесе: у него вообще не было соперников. “Время” шло по всем главным каналам. Уроки итальянского на образовательном канале едва ли могли с ним тягаться. Почти четыре года на политической сцене блистал один Горбачев, больше говорить было не о ком. Другими словами, больше никого не пускали в прайм-тайм. Ельцин появился только в июне 1988-го, и мишенью его нападок стал Лигачев, а не Горбачев. Сахаров редко появлялся на телеэкране до середины 1989-го. Что до консерваторов, они по-прежнему чувствовали себя связанными партийной дисциплиной и не рисковали публично перечить генеральному секретарю.
Горбачев был оратор и соблазнитель. На партийных собраниях, во время уличных бесед с гражданами он оставался неумолимым педантом. И при всем своем могуществе и самоуверености Горбачев допускал некоторую самоиронию. Это тоже было чем-то неслыханным. Политический юмор в Советском Союзе всегда оставался прерогативой частной жизни. Брежнев в анекдотах представал старым маразматиком, а труп Ленина — “копчушкой”. Но в официальной печати ирония была невозможна. В мартовском номере журнала “Театр” за 1988 год сатирик Михаил Задорнов выступил от имени жителя города, который только что посетил Горбачев. Житель в письме генеральному секретарю докладывает о волшебных изменениях, происшедших в его заштатном городке. “Правда, вы только за три дня сообщили нашей городской администрации о своем приезде, — говорилось в издевательском письме, — но даже за эти три дня они успели сделать для нашего города больше, чем за все годы советской власти. Во-первых, были покрашены все дома со стороны улиц, по которым предполагался ваш проезд. Но потом кто-то сказал, что вы любите отклоняться от намеченного маршрута, и наши власти были вынуждены покрасить и остальные дома. Причем так старались, что некоторые закрасили вместе с окнами”.
Высмеивался скорее не Горбачев, а тщеславные партийные чиновники и русская традиция потемкинских деревень. Но уже год спустя гласность вышла из-под строгого контроля политбюро, шутки стали острее, а терпение Кремля начало истощаться. Горбачева и его семью все это больше не веселило. Однажды на сцене Театра сатиры актер Виталий Безруков, игравший в пьесе Владимира Войновича “Трибунал”, выдал длинную и очень смешную пародию на речь Горбачева: здесь были и характерные для него жесты (каратистские движения рук, поднятый указательный палец), и грамматические нелепицы, и южный выговор. Дочь Горбачева Ирина сидела в третьем ряду партера и весело смеялась, пока на сцене не появился Безруков со своей пародией. Ирина нахмурилась. Едва опустился занавес, она встала и направилась к выходу — ни улыбки, ни аплодисментов.
Горбачев не закрывал театры, но он ревниво охранял свой образ и свою личную жизнь. Несмотря на объявленную демократизацию, он никогда не участвовал в настоящих политических кампаниях и не позволял журналистам докапываться до истины о его “характере”. Восхождение Горбачева на вершину власти совершилось по внутрипартийным законам, а в КПСС ценились агрессивное послушание и закрытость. Вдохновитель гласности мало что сообщал о себе, разве что в самих политических выступлениях. Поначалу, когда кто-то начинал без разрешения писать о нем, рыться в его прошлом, Горбачев реагировал не дружелюбнее своих предшественников. Даже самые либеральные газеты и журналы не рискнули бы опубликовать типичную для западного издания биографическую статью. Горбачев собирался напрямую общаться с народом, и единственными возможными фильтрами в этой коммуникации были те, которые создали и одобрили он сам и его команда.
Несмотря на поддержку гласности, несмотря на разговоры о необходимости заполнить белые пятна истории, Горбачев более пяти лет скрывал важное обстоятельство своей собственной жизни. Только в декабре 1990 года, когда вся либеральная интеллигенция, включая Шеварднадзе и Яковлева, была крайне недовольна его сотрудничеством с партийными консерваторами, Горбачев рассказал, что оба его деда были репрессированы при Сталине. Это откровение было легко пропустить. Однажды поздно вечером Центральное телевидение запустило запись трансляции одной из встреч Горбачева с ведущими писателями и журналистами. Горбачев пытался одновременно и оправдать свой “правый поворот” и вернуть себе расположение интеллигенции.
“Взять моих дедов, — произнес он. — Одного из них обвинили в невыполнении плана посева в 1933 году — в год, когда половина нашей семьи умерла от голода…”
Почему он заговорил об этом сейчас? Почему молчал в 1988-м, когда велась битва за историю?
“Его отправили в Иркутск на лесоповал. Семья в тот год была разорена, половина ее сгинула. А другой мой дед был организатором колхозов, а потом работником местной администрации. В те годы это было завидное положение. Он был из крестьянской семьи, крестьянин-середняк. Он провел в тюрьме четырнадцать месяцев. Его допрашивали, требовали сознаться в том, чего он не совершал. Слава богу, он уцелел. Но когда он вернулся домой, его дом обходили как зачумленный, дом «врага народа». Родные и близкие не смели навещать его — боялись, что придут и за ними”.
Казалось, что в истории семьи Горбачева отразилась вся эпоха сталинизма: одного деда наказали за то, что он не выполнил абсурдные и жестокие требования, установленные для крестьян-единоличников в годы коллективизации; второй, руководивший коллективизацией, пострадал ни за что, став жертвой организованного сталинского террора. “Когда я вступал в партию, мне пришлось про все это отвечать, — рассказывал мне впоследствии Горбачев. — Это было очень болезненно”. В этом интервью Горбачев дал понять, что считает себя лидером определенного поколения
