Мы делаем лишь первые нетвердые шаги к пониманию поведения, и они настолько далеки от цели, что даже самый умный и знающий человек вынужден заполнять зияющую брешь гомункулусом. Но тем не менее даже наиболее стойким адептам свободы воли приходится согласиться, что обязанности гомункулуса за последние годы были сильно урезаны и на его усмотрение осталось заметно меньше, чем в недавнем прошлом. Еще два столетия назад наука даже не подозревала, что лобная кора может влиять на поведение. О биохимической основе шизофрении стало известно только в середине прошлого века. Всего 50 лет назад мы не понимали, что дислексия – это не следствие нерадивости в учебе, а результат микронарушений в коре мозга. Лишь жалких четверть века мы исследуем, как эпигенетические факторы влияют на поведение. Дэниел Дэннет, влиятельный современный философ, сказал о свободе воли, что она «достойна желания»[493]. Если свобода воли существует, то она постепенно становится все более и более приземленной, оттого не стоит труда и желать ее – стоит ли утруждаться вопросом, что я желаю сегодня надеть: боксеры или брифы{935}.
Теперь второй путь. Вспомним графики и таблицу, показывающие современные тенденции научных поисков. Если представить, что вот сегодня в полночь что-то произойдет и всю науку закроют и что не будет больше никаких открытий, никакой новой информации о поведении, и что все знания, какие есть, уже перед нами, тогда нам придется довольствоваться одной очевидной установкой: существуют редкие случаи серьезных биологических отклонений, которые непроизвольным образом вызывают нарушения поведения, и нам пока не удается точно предсказывать, кто подвержен этим нарушениям. Другими словами, гомункулус жив и вполне благоденствует.
А вот и третий. Если вы надеетесь, что наши знания будут приумножаться, то придете к выводу, что либо свободы воли нет вообще, либо придется перемещать гомункулуса во всё более крошечные резервации. Но как бы то ни было, все сходятся на том, что люди из будущего, оглядываясь на «деяния» нас сегодняшних (как и мы сегодняшние оглядываемся на кровопускание, лечение пиявками, трепанацию черепа или еще дальше, в XV в., на занятых делом специалистов по ведьмам), скажут, качая головами: «Боже, как же они мало знали и сколько вредного понаделали!»
У археологов есть замечательное правило, отражающее их смирение перед будущим. Когда ведутся раскопки, археологи прекрасно отдают себе отчет, что научные потомки придут в ужас от их топорных, примитивных методов исследований. Поэтому большую часть раскопа они оставляют нетронутой, пусть подождет более искусных археологов будущего. Вот, к примеру, изумительный факт: за 40 лет раскопок знаменитой терракотовой армии династии Цинь на поверхность поднято менее 1 % всех артефактов!
Однако те, кто выносит судебные решения, не могут позволить себе такую роскошь, как ждать столетие-другое, пока мы полностью не поймем биологию поведения. Но по крайней мере стоит поучиться у археологов смирению и скромности, тому внутреннему пониманию, что нельзя допускать необратимых действий.
А что же нам делать сейчас? Да ничего особенного (мне легко говорить, глядя на мир юриспруденции из безопасного далека собственной лаборатории): по-видимому, возможны всего три действия. Первое – совсем несложное, другое – трудное, но осуществимое, а вот третье – практически невыполнимое.
Начнем с простого. Если из уголовного законодательства исключить свободу воли, то придется остановиться на глупом, бессмысленно дерзком решении выпустить на волю всех преступников и пусть себе разгуливают на свободе и сеют на улицах ужас и хаос. Лучше сразу выбросить это решение в помойку – ни один здравомыслящий человек, отрицающий свободу воли, не станет утверждать, что преступников нужно отпускать потому, что «виноват», например, дефект лобной коры, или потому, что признаки, свойственные преступникам, возникли в ходе эволюционных адаптаций, или потому, что… Людей нужно защищать от опасных личностей. Таким нельзя разрешить просто так шататься по улицам, они же подобны автомобилям с испорченными тормозами. Помогайте этим людям, если можете, а если не можете и они все еще представляют опасность – отправляйте на Остров сломанных игрушек, и пусть они живут там. Джош Грин и Джонатан Коэн выразились на этот счет совершенно точно: «Для законодательства нейробиология не меняет ровным счетом ничего и при этом меняет все». Нейробиология и вся остальная биология не меняют ничего в том смысле, что закон должен всегда и везде защищать граждан от опасных индивидов{936}.
А теперь перейдем к практически невыполнимому действию, тому, что «меняет всё», а именно наказанию. Может быть (только может быть!), преступник обязан пережить наказание с той целью, с какой его понимают бихевиористы, – как часть реабилитации, как способ уменьшить количество рецидивов за счет «обращения за помощью» к укрепившейся функции лобной коры. Эта цель совершенно ясно просматривается в самом процессе изоляции тех, кто опасен для общества. Но если мы станем отрицать у них свободу воли, то тем самым откажемся от наказания как самоцели, как «противовеса» для балансировки весов правосудия.
Если уж что-то менять, так это ментальные установки наказующего. В великолепной книге 2014 г. «Мозг карателя: Эволюция судей и суда» (The Punisher’s brain: The Evolution of Judge and Jury) Морриса Хоффмана, практикующего юриста и ученого-законоведа, исследованы все трудности судебных наказаний{937}. В книге он обсуждает доводы за наказание. Потому что наказание подстегивает кооперацию, как мы это увидели в работах по теории игр. Потому что наказание – основа основ эволюции социальности. Потому что – и это самое важное – человек испытывает удовлетворение от наказания мерзавца, чувствует свою правоту, когда ликует вместе с толпой около вздернутого на виселице, осознавая, что справедливость восторжествовала.
И это чувство удовлетворения глубоко атавистично. Посадите человека в нейросканер и покажите ему ролик, как кто-то нарушает общественные нормы. При оценке вины нарушителя у человека активируется когнитивная длПФК. Но если нужно назначить наказание за данное нарушение, то тут активируется эмоциональная вмПФК, а вместе с нею и миндалина с островком. Чем больше они возбуждаются, тем строже наказание{938}. Решение о наказании, страстное желание исполнить его – это задача «лимбическая». И эффект от выполненного наказания тоже «лимбический» – когда в экономической игре участник наказывает противника за подлый ход, у этого игрока возбуждается дофаминергическая система награды. Вот она – сладость наказания: если оно выходит на уровень чувств, то чувства эти приятные.
Во всем этом просматривается определенный смысл: эволюция скроила нас именно так, чтобы в решении о наказании центральную роль играла лимбическая система и чтобы наградой за наказание нам служила дофаминовая волна удовольствия. Процесс наказывания требует определенных усилий и затрат самого разного свойства – от снижения личной прибыли в игре «Ультиматум», когда человек отказывается от крайне невыгодных для него предложений нечестного противника, до оплаты из наших налогов услуг зубных врачей для
