Когда они наконец встретились – уже после того, как Коттон вышел из тюрьмы, Томпсон-Каннино спросила: «Если я буду до конца своей жизни ежеминутно, ежечасно и ежедневно просить у вас прощения, сможете ли вы дать его мне?» И Коттон ответил: «Дженнифер, я простил вас много лет назад». Чтобы простить ее, ему потребовалось глубокое переосмысление и переоценка ситуации: «Да, Дженнифер ошибочно опознала меня как насильника, но прощение заняло меньше времени, чем вы думаете. Я понимал, что она – жертва и что это причиняет ей нестерпимые страдания… Мы оба стали жертвами одного человека и одного преступления, так что были в одной лодке». Полное переосмысление ситуации поставило их по одну сторону барьера, и, будучи оба жертвами, они стали Своими. В наши дни они выступают с совместными лекциями о необходимости перестроить судебную систему.
Прощение, по сути, имеет определенное направление: «Я прощаю тебя не для тебя, а для себя». Ненависть выматывает; прощение – или даже просто безразличие – освобождает. Можно процитировать Букера Вашингтона: «Я никому не позволю настолько унизить мою душу, чтобы заставить меня ненавидеть его». Унизить, исковеркать, истерзать. Прощение по крайней мере улучшает здоровье: у тех обиженных людей, которые смогли простить или прошли через процесс терапии прощения (в противоположность терапии признания своего права на гнев), повышаются общие показатели здоровья, улучшается работа сердца, снижаются симптомы депрессии, беспокойства и ПТСР. Из главы 14 мы усвоили, что в проявлении сочувствия в общем-то неизбежно и без труда просматриваются элементы собственного интереса. Что и является смыслом сочувственного прощения{981}.
Мы разобрали процессы прощения, извинения, репараций, примирения; увидели, что работа комиссий по установлению истины и примирению направлена на примирение, а не на прощение. А что дает делу сама «истина»? Да, установление истины очень сильно смягчает разногласия. Для жертв крупномасштабных конфликтов сказанная во всеуслышание правда из уст преследователей – полная, с деталями, неприкрытая правда – становится приоритетом, и именно в расчете на это работают комиссии. Нам необходимо знать, как все происходило; необходимо заставить злодеев все рассказать об этом, необходимо показать всему миру: «Вот что они с нами сделали».
Осознание собственной иррациональности
Вопреки утверждениям некоторых экономистов, мы не рационально мыслящие автоматы, делающие оптимальный выбор. В экономических играх мы щедрее, чем предсказывает логика; мы делаем вывод о чьей-то вине, основываясь на доводах разума, а затем назначаем виновному наказание, повинуясь эмоциональному порыву; принимая в ситуации в вагонетками решение о спасении пятерых за счет смерти одного, участники эксперимента делятся примерно поровну в зависимости от того, нужно толкать человека на рельсы или нажимать на рычаг; мы с легкостью удерживаемся от жульничества в обстоятельствах, когда никто этого все равно не узнает; мы принимаем твердые моральные решения и не понимаем почему. Хорошо бы нам как-то систематизировать нашу иррациональность.
Иногда мы стараемся от этой иррациональности избавиться. Приведем простой пример: как мы заставляем себя помириться. Ведь обменяться рукопожатием предстоит не друзьям, а врагам, которые ненавидят друг друга и всем организмом сопротивляются сближению. То есть приходится как-то подавлять животную, иррациональную ненависть, чтобы она не мешала примирению. Еще одна область, в которой требуется работа над своей иррациональностью, – это расхождения между сознательно сформулированными принципами и бессознательными предубеждениями. Как мы видели, пропасть Свои/Чужие можно сузить, если бессознательную пристрастность вывести на уровень сознания. Этим не убрать предубежденности: понятно, что логикой не победишь то, что родилось не из логики. Но выявление скрытых от сознания предрассудков укажет, на что направить контроль, чтобы уменьшить их влияние. Этот подход относится ко всем аспектам поведения, которые формируются автоматически, на уровне подсознания, на уровне организма и физиологии, неосознанно – там, где рационализация поступка происходит уже по его стопам. Например, каждый судья обязан знать, что его судебные решения зависят от того, насколько он голоден.
Также необходимо отметить феномен иррационального оптимизма, свойственного многим людям. К примеру, человек может вполне адекватно оценивать риск некоторого поступка, но когда дело касается вероятности пострадать самому, то появляется неоправданная легкомысленность: «Ну, со мной такое не случится». В целом иррациональный оптимизм – это прекрасно, и именно поэтому клиническая депрессия настигает 15 % людей, а не 99 %. Но, как подчеркнул нобелевский лауреат, психолог Даниэль Канеман, во время войны иррациональный оптимизм будет иметь катастрофические последствия. Он может проявляться в самых разных формах, начиная от радостной убежденности, что Бог на нашей стороне, и заканчивая ошибками военных стратегов, которые систематически переоценивают возможности своих войск и недооценивают силу противника: лозунги типа «Да мы их сейчас шапками закидаем, вперед и с песней!» превращаются в логический план действий{982}.
Отметим еще одну, последнюю, область, где значимым образом проявляется иррациональность. Я говорю о «священных ценностях» из главы 15, в которой описано, как чисто символический акт может оказаться важнее, чем любые конкретные и вещественные уступки. Чтобы договориться о перемирии, понадобится рациональный ум, но ключом к поддержанию длительного мира будет учитывание иррациональной значимости святынь.
Неспособность к убийству и отвращение к нему
Видеокамеры заполонили современный мир; территория «частной жизни» угрожающе сужается. Но ученые находят всё новые способы подглядывать за жизнью в самых разных ситуациях. И это приводит к неожиданным выводам.
Исследователи наблюдали за поведением болельщиков во время футбольных матчей (т. н. футбольным хулиганством), драками между этническими и националистическими группами, болельщиками команд-противников или, как это часто случается, за выяснением отношений среди скинхедов правого толка. Видеоряд подобных эпизодов показывает, что очень немногие действительно машут кулаками. Большинство стоят в сторонке (типа зрители) или носятся вокруг как ненормальные. Львиная доля тех, кто все-таки вступает в драку, наносит пару бесполезных тычков и тут же обнаруживает, что вообще-то от ударов болит рука. Те же, кто умеет драться, составляют крошечное меньшинство. Как написал один исследователь, «люди ужасно неловки, когда дело касается [контактного] боя, хотя с развитием цивилизации у нас это стало получаться лучше»{983}.
Еще более интересны свидетельства того, что у людей существует сильный внутренний запрет на нанесение телесных повреждений с близкого расстояния.
Как раз на эту тему преподаватель военного дела, полковник армии США в отставке Дэвид Гроссман написал в 1995 г. книгу «Об убийстве: Психологические последствия уроков убивать на войне и в обыденной жизни» (On Killing: The Psychological Cost of Learning to Kill in War and Society»){984}.
Автор выстроил повествование вокруг анализа фактов битвы при Геттисберге. Из 27
