20 сентября 1873 г.
У нас нет ни патриотизма, ни общественного духа. Он возникает из народа, а у нас народ – стадо, погоняемое и подчас угнетаемое, а главное, не достигшее сознания долга, законности и нравственного достоинства. Слов и учреждений, заимствованных из общечеловеческой цивилизации, у нас найдется довольно, но это слова без содержания, и учреждения, носящие на себе только личину европеизма. Тут нет и тени свободного проявления мысли, свободного начинания в пользу общую, одна внешность, ложь.
Нелепо и смешно возмущаться этим. Такой порядок вещей есть порядок, как и всякий другой; в нем так же можно жить и умирать, как и везде.[206]
4 декабря 1874 г.
Россия похожа на мальчика, который рос в сквернейшей школе истории, где его били не на живот, а на смерть. Потом он очутился в другой, менее тяжелой школе, где его начали меньше бить. Вот он зашалился – теперь к нему приставляют для исправления гувернеров в лице администрации. Но беда в том, что сами гувернеры большею частью люди прескверные, и толку выходит мало. Мальчик выходит лжецом, мотом, и трудно полагать, чтобы из него вышло что-нибудь хорошее.
Величайшая насущная надобность для нас состоит в нравственности. Но где ее взять? В религии? Но к ней чувствуется величайшее охлаждение, да она и заключается в одной обрядности и ничего не дает сердцу. В литературе и науке? Но они проповедуют лишь пошлый реализм, или надутое педантство и отвращение к идеалу.[207]
1 января 1875 г.
Все ложь, все ложь, все ложь в любезном моем отечестве. У нас есть хорошая восточная православная религия. Но в массе народа господствует грубое суеверие; в высших классах или полный индифферентизм, или неверие под маскою новых идей или научного высокомерия. У нас есть законы; но кто их исполняет из тех, кому выгодно неисполнение их, или кто поставлен блюсти за их исполнением? У нас есть наука; но кого она серьезно занимает и кого она настолько возвышает нравственно, чтобы он не был готов пожертвовать ею для так называемых существенных, материальных целей? <…>
В одном нет лжи – что мы составляем государство сильное, способное сделать отпор какому угодно внешнему врагу, который бы дерзнул на нас напасть.
Но есть еще одно, в чем мы не лжем: это состояние наших нравов. Тут мы не обещаем ничего, а прямо заявляем, что у нас нет общественного духа ни на йоту, тут открыто и нелицемерно мы воруем, пьянствуем, мошенничаем взапуски друг перед другом.[208]
20 января 1875 г.
Мужик русский – почти совершенный дикарь. Он груб, невежествен, лишен понятия о праве и законе, религия у него состоит в кивании головою и отмахивании направо и налево руками; он пьяница и вор, но он не в пример лучше так называемого образованного, интеллигентного русского человека. Мужик искренен, он не старается казаться тем, что он не есть; он не лжет ни на себя, ни на других, ни на вещи. Но человек образованного круга фальшив с головы до ног, он плут по убеждению, что «умный человек не может быть не плутом», суетен, либерален на словах и низок, раболепен на деле, готов на всякие низости за чин или крестик, вор по вкусу к широкому житью. Но главное и хуже всего, что он лжец во всем, что ни думает, что ни говорит и что ни делает. Он учится легко и скоро, выучивается всему, чему угодно, усваивает себе всякую новую идею быстро; поэтому внешность его становится мягкою, благовидною, лоснящеюся. Он европеец, человек цивилизованный; но в действительности из всего этого выходит существо слабодушное, бесхарактерное.[209]
25 апреля 1876 г.
Если отсюда <из Европы> я брошу взгляд на мое отечество, то для меня становится в высшей степени поразительным, как мало мы делали для успехов всеобщего развития и образования. На это могут сказать, что мы так еще недавно начали существовать умственно, что мы еще народ юный. Однако и над нами пролетели века, и у этого юноши выросла порядочная-таки борода, местами даже с проседью. История была мачехой русского народа и воспитывала его очень дурно; но народ разве так-таки ничего своего не вносит в историю? Силы, способности расы разве ничего не значат, не сообщают внешнему ходу вещей и событий от себя некоторых свойств, некоторого колорита? Но, может быть, эти силы и способности еще не успели сосредоточиться и это придет в свое время? Будем надеяться и не отчаиваться.
<…>
Русского человека надобно поднимать из грязи, в которой он так давно и так часто барахтается, а не топтать его в ней.[210]
27 апреля 1876 г.
Наша народность находится ныне в периоде самопознания. Поэтому мы открываем и должны открывать в себе все те пошлости, несообразности, умственное бессилие и нравственную испорченность, которые до сего были нашим уделом, по крайней мере большею частью.[211]
29 июля 1876 г.
Европе недостает того, что есть у России, – сердца.[212]
25 августа 1876 г.
В русском народе есть одно замечательное свойство – чувствительность. Оно вовлекает его в разные безрассудства, но оно же служит источником многих прекрасных и благородных поступков, доходящих до самоотвержения, чего в Европе нет.[213]
Иван Васильевич Киреевский (1806–1856)
Петр Васильевич Киреевский (1808–1856)
В этом периоде развития поэзии Пушкина особенно заметна способность забываться в окружающих предметах и текущей минуте. Та же способность есть основание русского характера: она служит началом всех добродетелей и недостатков русского народа; из нее происходит смелость, беспечность, неукротимость минутных желаний, великодушие, неумеренность, запальчивость, понятливость, добродушие и пр. и пр.
Киреевский И. В. Нечто о характере поэзии Пушкина.[214]
Не познакомился я еще ни с кем, кроме здешних русских студентов, из которых бо́льшая часть взята из семинарии и воротится в Россию такими же неумытыми, какими приехали сюда.
