– Нет, не душевредный, а совсем напротив.
– Надувалы и прихлебалы.
– Да, да, – «надувалы и прихлебалы» и всё, что тебе еще угодно, можешь отыскать в них дурного, а мне в них все-таки то дорого, что им все дурное в себе преодолеть и исправить ничего не стоит; мне любо и дорого, что они как умственно, так и нравственно могут возрастать столь быстро, как никто иной на свете. Сейчас он такой, а глазом не окинешь – как он уже и перекинется, – и пречудесный.
Путимец. Из апокрифических рассказов о Гоголе.[254]
Да и вообще Россия всё мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно как бы это та земля, откуда ближе к родине небесной.
Письмо к А. С. Стурдзе от 15 сентября 1850 г.[255]
Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848)
Дать дитяти полную свободу – значит погубить его. Дать России в теперешнем ее состоянии конституцию – значит, погубить Россию. В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля – озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, то есть людей, которые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах, хотя бы, впрочем, у большей части этих дворян не было ни дворянских грамот, ни копейки денег.
Письмо к Д. П. Иванову от 7 авг. 1837 г.[256]
Потчевать нашу российскую публику Шекспиром – о, милое, о, наивное москводушие! Да это все равно, что в салоне, танцуя галопад, говорить со своей дамою о религии; все равно, что в кабаке с пьяными мужиками рассуждать о гегелевой философии!
<…>
Никто так пошло не врет о религии и своим поведением, и непосредственностию не оскорбляет ее, как русские попы, – и, однако ж, из этого не следует, чтобы религия была вздор.
Письмо к В. П. Боткину от 19 февр. 1840 г.[257]
У Тургенева много юмору. Я, кажется, уже писал тебе, что раз, в споре против меня за немцев, он сказал мне: да что ваш русский человек, который не только шапку, да и мозг-то свой носит набекрень! Вообще, Русь он понимает.
Письмо к В. П. Боткину от 3 апр. 1843 г.[258]
Я – натура русская. Скажу тебе яснее: je suis un Russe et je suis fier de l’être[259]. Не хочу быть даже французом, хотя эту нацию люблю и уважаю больше других. Русская личность пока – эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость! Она боится их, не терпит их больше всего, – и хорошо, по моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того, чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную односторонность. А что мы всеобъемлющи потому, что нам нечего делать, – чем больше об этом думаю, тем больше сознаю и убеждаюсь, что это ложь. Грузинцам тоже нечего делать, и мало ли других народов, ничего не делающих, и все-таки бедных замечательными личностями. Русак пока еще, действительно, – ничего; но посмотри, как он требователен, не хочет того, не дивится этому, отрицает все, а между тем, чего-то хочет, к чему-то стремится. Но о таком предмете надо или говорить много или совсем не говорить <…>.
Из письма к В. П. Боткину от 8 марта 1847 г.[260]
…неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем, как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет дурья порода, брюхаты жеребцы? – Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете? Странно! По-Вашему, русский народ – самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх Божий. А русский человек произносит имя Божие, почесывая себя кое-где. Он говорит об образе: годится – молиться, не годится – горшки покрывать.
Приглядитесь попристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации; но религиозность часто уживается и с ними: живой пример Франция, где и теперь много искренних католиков между людьми просвещенными и образованными и где многие, отложившись от христианства, все еще упорно стоят за какого-то Бога. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию, ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, схоластическим педантством да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его, скорее, можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольнических сектах, столь противуположных по духу своему массе народа и столь ничтожных перед нею числительно.
Письмо к Н. В. Гоголю из Зальцбрунна от 15 июля нов. ст. 1847 г.[261]
Я уважаю расчётливость и аккуратность немцев, которые умеют никогда не забываться и не увлекаться, и за то, не зная больших кутежей, часто успевают не знать и большой нищеты; уважаю немцев за это, но не люблю их. А люблю я две нации – француза и русака, люблю их за то, общее им обоим свойство, что тот и другой целую неделю работают для того, чтобы в воскресенье прокутить все заработанное. В этом есть что-то широкое, поэтическое. Известно, что француз и русак и по
