Письмо к М. Н. Покровскому из Петрограда (1916).[557]
А когда мы будем ориентироваться сами на себя? Я – не националист и, тем более, не шовинист, однако мне делается жутко, когда я вижу, до чего безразличны и равнодушны люди к своей стране. Жутко. До того, что порою думаешь: а не изжила ли себя до конца «державная» великорусская народность? Вас эта мысль, может быть, заставит улыбнуться, а мне она все чаще, все настойчивее, стучит в голову. Уж очень плохо у нас, Владимир Галактионович, очень! И везде. Я вижу всякую публику – рабочих, интеллигентов, Коноваловых и других деятелей, генералов и солдат. Я всю жизнь искал в людях хорошие, бодрые чувства и – находил, хотя, говорят, я выдумывал их. Того, чего нет – не выдумаешь. А вот теперь я не вижу, не нахожу бодрых людей, нигде не нахожу.
<…>
Однажды, не помню где, Вы сказали, что дворянин, как культурное явление, для Вас выше, ценнее купца, – не буквально так, но такова мысль. Помню, я был очень смущен этой мыслью, очень чуждой мне тогда. Но Вы были правы. Хотя и дворянин русский тоже израсходовался, износился.
Письмо к В. Г. Короленко (1916).[558]
Но – вот что обидно: что это за страна, где все бесчестны, все продаются и где это никого не удивляет, а только злит! Ведь суть-то в том, что это именно не удивляет никого, и это скверная суть, обиднейшая суть для всех нас!
Письмо к В. Я. Брюсову (1917).[559]
Из воспоминаний Горького о Леониде АндреевеОн не имел общерусской неприятной склонности исповедоваться и каяться. <…>
Леонид хохотал и умилялся:
– Нет, какова наша Россия?.. «Позвольте, мы еще не решили вопрос о бытии Бога, а вы обедать зовете». Это же – не Белинский говорит, это – вся Русь говорит Европе, ибо Европа, в сущности, зовет нас обедать, сытно есть, – не более того!
<…>
Как известно, русский человек «ради красного словца не жалеет ни матери, ни отца».
<…>
О России Леонид Николаевич говорил скучно и нехотя и однажды, сидя у камина, вспомнил несколько строк горестного стихотворения Якубовича «Родине»:
За что любить тебя, какая ты нам мать?…расспрашивал о знаменитом пирате Барбароссе, о Томазо Аниелло, о контрабандистах, карбонариях, о жизни калабрийских пастухов.
– Какая масса сюжетов, какое разнообразие жизни, – восхищался он. – Да, эти люди накопили кое-что для потомства. А у нас: взял я как-то «Историю русских царей», читаю – едят! Стал читать «Историю русского народа» – страдают! Бросил, обидно и скучно.
<…>
Живя в Италии, я настроился очень тревожно по отношению к России. Начиная с 11-го года, вокруг меня уверенно говорили о неизбежности общеевропейской войны и о том, что эта война, наверное, будет роковой для русских. Тревожное настроение, кое особенно усугублялось фактами, которые определенно указывали, что в духовном мире великого русского народа есть что-то болезненно-темное. Читая изданную Вольно-Экономическим Обществом книгу об аграрных беспорядках великорусских губерний, я видел, что эти беспорядки носили особенно жестокий и бессмысленный характер. Изучая по отчетам Московской судебной палаты характер преступлений населения Московского судебного округа, я был поражен направлением преступной воли, выразившимся в обилии преступлений против личности, а также в насилии над женщинами и растлении малолетних. А раньше этого меня неприятно поразил тот факт, что во Второй Государственной думе было очень значительное количество священников – людей наиболее чистой русской крови, но эти люди не дали ни одного таланта, ни одного крупного государственного деятеля. И было еще много такого, что утверждало мое тревожно-скептическое отношение к судьбе великорусского племени.[560]
Дружба – чувство плохо развитое в России, и если вам удастся надолго сохранить его, оно будет и вам взаимно полезно, и другим покажет нечто необычное.
Письмо к К. А. Федину (1922).[561]
Очень советую Вам: перестаньте писать большие вещи! Они требуют организаторского таланта, чего у русских вообще нет, и требуют большого спокойствия, точности и мастерства строить.
Письмо к В. В. Иванову (1923).[562]
Все-таки Русь талантлива. Так же чудовищно талантлива, как несчастна.
Письмо к М. Ф. Андреевой (1924).[563]
Вам, может быть, покажется парадоксальным взгляд на современную русскую действительность, тоже как на возрождение индивидуализма? Но я думаю, что это именно так: в России рождается большой человек, и отсюда ее муки, ее судороги.
Письмо к К. А. Федину из Сорренто (1924).[564]
Нигде не говорят так много о любви к человеку, и нигде не мучают так гадко и сладострастно, как у нас на Руси.
Запись в альбоме Н. А. Залшупиной (1921–1924).[565]
Яков Васильевич Еремин, сорокалетний великан, угрюмый пьяница, <…> искуснейший препаратор птиц. <…>
Был он пессимист; однажды я сидел с ним на берегу Клязьмы, он жевал копченую колбасу, пил водку и рычал, убеждая меня:
– Решительно говорю: зря беспокоитесь, – из России никогда никакого толка не будет, потому что она не участвовала в Крестовых походах, и оттого вышло, что Европа училась жить у арабов, а мы – у монгол. Чему научились мы у монгола?[566]
Я нахожу, что для нашего брата, русских, скептическая улыбка французов была бы очень полезна, так как мы всегда очень торопимся верить и верим всегда слепо. Вот почему я завидую нации, которая числит за собой Монтеня, Ренана, Франса. Признайте, что несколько трудно жить с Толстым и Достоевским.
Письмо к Стефану Цвейгу из Сорренто (1925).[567]
Из предисловия Горького к роману Леонида Андреева «Сашка Жигулев»Русская действительность – не то лекарство, которое могло бы излечить человека от пессимизма, или, хотя бы, смягчить ту
