– Выходит, здание это с биографией.
– Да еще с какой! Этому зданию лет двести пятьдесят будет! Стены метра два толщиной, решетки чугунные, царские, с вензелями. Хотели вырвать, но потом передумали. Крепкие! Как раз для арестантов.
– Гамула не безобразничает?
– Куда ему от нашего распорядка деться? Чтобы не безобразничал, два дня спать ему не давали, так что он и на минуту глаз не сомкнул!
– И как он выдерживает?
– Крепкий бандеровец, – уважительно протянул старший лейтенант. – Уставится в одну точку и смотрит, не моргая.
– Хорошо. – Тимофей затушил папиросу. – Приведите его, допросить хочу.
– Сделаем.
Капитану для допроса арестованного предоставили небольшой кабинет с низко нависающим сводом, отчего помещение выглядело еще более мрачным. На двух окнах чугунные решетки с толстыми прутьями. У входа и в коридоре несли службу два автоматчика.
Не убежать!
Вскоре привели бывшего куренного атамана Остапа Гамулу со связанными за спиной руками. Выглядел он неважно: мрачный, с осунувшимся, изможденным лицом. На слежавшиеся волосы налипла солома, на длинных ссохнувшихся руках тяжелые наручники.
– Побудьте за дверью, – приказал Романцев автоматчикам, – уж сам как-нибудь справлюсь. – Когда бойцы ушли, неплотно прикрыл дверь и, указав Гамуле на стул, сказал: – Садись.
Арестант тяжело опустился. Только сейчас можно было понять, насколько тяжелыми были для него прошедшие дни: щеки, оставив глубокие морщины, запали в глубину рта и поросли серой щетиной, глаза, воспаленные, красные, взывали к немедленному отдыху.
– Нам нужен Коршак. Где его искать? Как скажешь, тогда можешь спать сколько захочешь.
– Хочу видеть Оксану! Потом все остальное…
– Хорошо, ты ее увидишь. После того как скажешь, как нам достать Коршака.
Остап Гамула был изнурен, выжат до последней капли, оставалось только удивляться, откуда он находил силы, чтобы держаться. Голос звучал твердо, ничего похожего на психологический надлом.
Пытка сном – одна из самых тяжелых. Не поспишь день-другой, а на третий готов отдать оставшиеся годы, чтобы только вздремнуть на несколько минут. Такое состояние Тимофей прочувствовал на себе, когда в начале сорок второго ему пришлось допрашивать диверсантов, которых «Абвер» забрасывал в прифронтовую полосу буквально пачками. Оперативников катастрофически не хватало, основная нагрузка лежала на молодых лейтенантах. Не спать сутки было обычной нормой. Не давали спать и диверсантам, к которым была приставлена охрана, – их тотчас будили, как только они смыкали веки.
Однажды после двух дней бессонницы Тимофей вызвал на допрос диверсанта, приказав охране подождать за дверью. Оба обессиленные и невыспавшиеся, они смотрели друг на друга, соревнуясь в упорстве. В какой-то момент Романцев прикрыл глаза. Всего-то на мгновение! Но когда открыл их, то увидел, что диверсант уже поднялся со стула и замахивается на него тяжелой стальной пепельницей. Боевые рефлексы включились моментально – отпрянув в сторону, Тимофей успел заметить, как пепельница острым краем расщепила стол в том самом месте, где какое-то мгновение назад находилась его голова. Выдернув из кобуры пистолет, он дважды выстрелил в перекошенный от ярости рот. Череп врага брызнул кровью и осколками, рухнув на стену, он медленно сполз, оставив на белой штукатурке багровый след.
Полученный печальный опыт Романцев не забывал. Старался высыпаться и не проводил допросы, когда валился с ног.
В этот раз перед ним вновь сидел матерый и хорошо подготовленный враг, у которого еще оставалось немного сил для сопротивления. Бессонница – штука серьезная, она сама отыщет слабое место, а далее останется только вбить туда клин и лупить до тех самых пор, пока воля врага не сломается и не завопит о пощаде.
– Ты зря усмехаешься… Коханка твоя сказала, что с такими мразями, как ты, ничего общего иметь не желает! Руки заламывала, волосы на себе рвала, голосила тут, что кого угодно сдаст, лишь бы ей жизнь сохранили. Дескать, молодая, ей еще жить да жить. Так что она тебя самого первого сдала.
Гамула выглядел невозмутимым. От внимания Романцева не ускользнуло, что его губы едва заметно дрогнули. Спокойствие давалось ему с большим трудом. Так оно даже лучше, пусть растрачивает свои внутренние ресурсы, пусть покореженная воля покроется ржавчиной, а еще через несколько минут такого разговора он начнет рассыпаться по кусочкам.
– Не верю я тебе, – устало проговорил бандеровец. – Все это твои чекистские штучки… Не в ее характере такое. Она москалей ненавидит куда больше моего, а я ненавижу вас крепко… Будешь меня смертью пугать, так я ее не боюсь, – усмехнулся он. – Для себя я уже все давно решил. Все равно когда-нибудь помирать придется. Может, сейчас не самое плохое время. Лето… Осень я не люблю, дождливо!
– А ты молодец, крепко держишься, другие на твоем месте и половину бы не выдержали того, что тебе перепало.
– Я знаю, за что борюсь, за вольную Украину, и не успокоюсь до тех пор, пока на нашей земле ни одного москаля не останется!
– Москаля, говоришь, а что ты тогда со своими воюешь?
– О чем ты?
– Кое-что о тебе собрал. Ты тут мне про москалей все талдычишь, а сам неделю назад семью из шести человек убил. Все они украинцами были.
– Не знаю, о чем ты говоришь, не было этого. Украинцев я не трогаю!
– А вот я тебе напомню, если у тебя память дырявая… Неделю назад в селе Батоги председателя выбрали. Ты собрал всех жителей и сказал, что, если он покается, не тронешь его.
– И что?
– Покаялся он, а вот ты не сдержал своего слова, сначала твои побратимы жену его изнасиловали, а его, избитого, полуживого, смотреть заставили… А потом его вместе с женой и детьми за селом расстреляли… А трупы их ты велел в колодец скинуть.
– Брешут, не было этого, – равнодушно отмахнулся Гамула. – Кто ж тебе напел такое?
– Этот председатель и рассказал. Чудом уцелел, из колодца выбрался и к нам пришел. А вся семья погибла.
– Повезло ему, крепкий оказался, не часто такого встретишь, – скривился Гамула. – Значит, не ошибся я, москалям
