Немедленно по прочтении пакета младший лейтенант Ивашов приказал сержанту Масленникову привести Стефанию. Тот управился с этим быстро.
Через несколько минут на стуле напротив оперуполномоченного контрразведки СМЕРШ пятьсот двадцатого стрелкового полка вновь оказалась молодая двадцатипятилетняя женщина. Да, та самая, которая утверждала, что она, Стефания Слободяник, уцелела при недавнем разгроме фашистами партизанского отряда, а потом целую неделю шла к своим.
— Попрошу вас еще раз сказать, кто вы такая и что делали недалеко от передовых позиций полка, — проговорил младший лейтенант Ивашов.
Слободяник вздохнула и стала отвечать. Правда, теперь в ее голосе уже совсем не было уверенности, поскольку, кроме имени и фамилии, все остальное, сказанное этой женщиной, было неправдой.
Через несколько минут при ответах на другие вопросы офицера-смершевца Стефания стала откровенно нервничать и путаться в показаниях, что еще более ухудшало ее положение. Младшему лейтенанту было хорошо видно, что внутри нее идет нешуточная борьба. Она сейчас все расскажет как на духу либо, наоборот, упрется и будет отрицать очевидное. Второй расклад был крайне невыгоден для Егора. Он знал, что в этом случае при дальнейшей работе с ней правду из нее придется вытаскивать клещами.
После нескольких вопросов, заставивших Стефанию поволноваться и приведших ее в крайне лихорадочное состояние, Егор Ивашов решил, что пора наступать самому, и сказал простецки, прямо в лоб:
— Может, хватит уже врать-то, Стефания Григорьевна? Нам известно, что отряд был разгромлен три месяца назад. Вот в связи с этим я хочу спросить, где вы были в течение всего этого времени и почему объявились только сейчас, да еще перед нашими боевыми позициями?
Стефания несколько раз моргнула и опустила голову.
Потом она медленно подняла взор и почти умоляюще произнесла шепотом:
— Я боюсь.
— Понимаю, — мягко промолвил младший лейтенант Ивашов и расслабленно откинулся на спинку стула.
В поведении клиентки случился перелом, осталось немного дожать ее.
— И все же пора вам рассказать нам правду. Давайте, — проговорил он вполне дружелюбно. — Мы вас слушаем.
— Хорошо, — почти неслышно произнесла Стефания Слободяник и начала свой рассказ.
Стефания вступила в отряд старшего лейтенанта Николая Воронкова летом сорок второго года. Обошли бы немцы стороной глухое сельцо из тридцати дворов, Стефания, возможно, не ушла бы в партизаны. Ее судьба не оказалась бы столь печальной, каковой она вскорости должна была стать.
Немцы уже более полугода назад оккупировали Сумщину, а в Лебедяновке их еще и не видывали. Жизнь там текла по прежнему руслу. Колхозники что-то делали, бригадиры ставили в тетрадках палочки, обозначающие трудодни. Бабы, включая мать Стефании и ее саму, копошились на подворьях и огородах.
Правда, из райцентра к ним однажды приезжал какой-то господин в шляпе и двубортном костюме, называющий себя и волостным старшиной, и бургомистром. С ним прибыли еще двое, мужчина и женщина.
Мужчину селяне знали. Звали его Евтимий Пацюк. Во время коллективизации он угодил под раскулачивание и после этого тихо жил в селе, все время копошился на своем огороде, с которого и кормился.
Когда началась война, Пацюка мобилизовали, повезли в часть, но до нее не добрались, попали в окружение. Возвращаться в село раскулаченный окруженец не пожелал, осел в районе, который при немцах вновь стал называться волостью. Он занял какую-то малозначительную должность в управе и принялся ревностно, рьяно исполнять свои обязанности.
Женщина тоже была всем знакома. До войны она очень даже успешно возглавляла колхозную огородную бригаду. В сороковом году ее как передовика производства забрали в район каким-то там инструктором. И вот вернули. Правда, другие власти и с иными целями. Звали женщину Гелена Казаченко.
Бургомистр собрал сельский сход и объявил, что раскулаченный мужик Евтимий Пацюк теперь является их старостой, которого все жители Лебедяновки обязаны слушаться так же беспрекословно, как отца родного.
А Гелена Казаченко решением районной управы назначается председателем колхоза, в котором все остается по-прежнему, как и до войны. Люди должны работать на полях, пахать, сеять, убирать, молотить и выполнять план хлебопоставок.
— Ну и каков будет этот план? — спросил кто-то из мужиков.
— А все просто, — ответил бургомистр. — У вас в селе сейчас ровно сто восемьдесят душ. Каждому жителю, согласно постановлению волостной управы, полагается по пуду зерна на месяц. Умножаем это на год и получается двенадцать пудов. Умножаем их на количество жителей… — Бургомистр поднял глаза к небу и зашевелил губами. — Получается две тысячи сто шестьдесят пудов зерна. Еще часть оставляется на посевную и на корм для колхозных лошадей и волов. Сколько именно, гадать не надо. Все эти расчеты уже произведены. — Бургомистр, он же волостной старшина, достал из портфеля несколько листочков и передал их новоиспеченной председательше колхоза. — Остальное зерно с полей и продукты с колхозных огородов должны быть сданы. Они подлежат вывозу в великую Германию.
— А что, зерно по этой норме будет выдаваться и тем, кто не работает в колхозе? — спросила мать Стефании.
— Тем, кто не работает в колхозе, тоже надо жить, — вроде бы резонно заметил бургомистр, но по сходу побежала волна недовольного гула. — Немецкие власти и районная… то есть волостная управа стоят за всеобщую справедливость, — добавил он. — Не то что было при Советах.
— Да какая ж это справедливость? — донесся из толпы крик, наполненный возмущением. — Почему одинаково будут получать и те, кто работает в колхозе, и те, кто возится только на своих огородах? Кто не работает, тот не ест!
— Забудьте про прежние порядки! — заявил бургомистр и нахмурился. — Немецкая власть думает и заботится обо всех жителях территорий, освобожденных от большевистского гнета, и на-деется, что и вы станете…
— Нет, не пойдет! — не дал договорить бургомистру мужик, ранее спрашивающий про план хлебозаготовок. — Тогда вообще на кой черт мне работать в колхозе, если свой пуд зерна на месяц я так и так получу! Так что заявляю при всех вас и новой председательше: я снимаю с себя на хрен обязанности бригадира! — Он рубанул воздух костлявой рукой.
— Верно! Пущай зерно как-то иначе распределяют, — снова послышались выкрики из
