Меня наряжали беженкой, голодной и обносившейся, не первый месяц скитающейся по селам в надежде на хоть какое-то пропитание. Таких женщин по селам ходило много, поэтому они не особо привлекали внимание старост и полицаев.
Несколько раз, правда, полицаи меня все же останавливали, спрашивали аусвайс, но почти тотчас отпускали. Мои лицо, шея и руки были сплошь в красных пятнах и волдырях, так что нахождение рядом со мной было неприятным. Я, наверное, вызывала у полицаев отвращение. Они боялись подхватить от меня какую-нибудь жуткую заразу. Ведь неизвестно, чем именно больна женщина-беженка, лицо и шея которой покрыты волдырями и болячками.
— А вы и вправду чем-то больны? — спросил Егор Ивашов, инстинктивно отпрянув от женщины.
— Нет, — ответила она, заметила движение младшего лейтенанта, но никак на него не отреагировала.
Будь на ее месте какой-то другой человек, он, наверное, усмехнулся бы. Но ей совсем не хотелось улыбаться.
— Когда я выпью молочной сыворотки, у меня на теле появляются такие вот пятна и волдыри. Держатся они несколько дней. Это еще с детства. Вот я и решила, что если буду вся в таких пятнах и волдырях, то никто меня, несчастную беженку, не задержит. Полицаи заразы испугаются. Командир отряда не был против.
— Хорошо, продолжайте.
— Я ходила по селам, в какие меня посылал командир отряда, просила милостыню по домам, высматривала, сколько немцев стоит там, каких частей, есть ли какая техника и сколько ее. Старалась все это запомнить.
— И что, вам подавали?
— Подавали, — уверенно ответила Стефания. — Кто картофелину даст, кто кусок хлеба. Бывало и такое, что за стол приглашали, не брезговали. Народ у нас сердобольный даже при собственном большом горе. Но случалось и так, что гнали прочь, стыдили, говорили, что им самим милостыня нужна, в хате есть нечего.
Через несколько дней я возвращалась и докладывала командиру о том, что видела.
— Информация, полученная в ходе разведывательных действий, как-то использовалась? — поинтересовался Ивашов. — У отряда была какая-то связь с другими или штабом партизанского движения?
— Связи ни с кем никакой не было, — ответила Стефания Слободяник, чуть подумала и добавила: — Я однажды нечаянно услышала разговор командира отряда с начальником разведки Семеном Трубниковым. Его ребята только что вернулись с задания. Он докладывал Воронкову о результатах их действий, а потом спросил, как, мол, мы будем эту информацию использовать? На что командир отряда ответил: «Пока будем накапливать ее».
В апреле сорок третьего в отряд пришли два человека из штаба партизанского движения. Они передали командиру приказ о создании партизанских соединений. Наш отряд вошел в состав того из них, которым командовал генерал-майор Наумов.
Один из этих людей, прибывших из партизанского штаба, совсем молодой парень, был радистом. Он вместе с рацией остался в нашем отряде для обеспечения связи со штабом.
Потом к нам пришел приказ об истреблении фашистской администрации, прежде всего бургомистров, старост, полицаев и всяких других немецких прихвостней. Мы к этому времени находились в Лебединском районе. Партизаны зашли в село, очень похожее на то, из которого я сама была родом. Они вывели из хаты старосту, прилюдно его расстреляли и свели со двора всю скотину. Полицаи успели попрятаться. Мы выяснили, где они живут, и тоже реквизировали у них всю живность, включая кур и гусей.
В течение апреля и первой половины мая наш отряд совершил еще шесть таких вот рейдов. Всего было ликвидировано четыре старосты, восемь полицаев, около двадцати пяти немцев и мадьяр. Последний раз наш отряд с боем взял Герасимовку. Там было уничтожено более десятка немцев. В партизаны оттуда ушли семеро мужчин.
Семнадцатого мая мы вышли под город Лебедин. По нашим сведениям, там, в сосновом бору, базировалось одно из подразделений партизанского соединения генерал-майора Наумова. Но вышло так, что отряд наш напоролся на засаду карателей и почти весь был уничтожен. Я и еще двое партизан, Иван Хмелик и Степан Сторожевич, попали в плен.
— Значит, ваш отряд был разгромлен карателями семнадцатого мая, а не чуть больше недели назад, как вы утверждали ранее? — записав что-то на листе бумаги, осведомился младший лейтенант Ивашов.
— Да, — коротко ответила Стефания Слободяник.
— Что было после того как вы попали к немцам в плен? — продолжил допрос офицер контрразведки СМЕРШ.
— Меня, Хмелика и Сторожевича немцы отвезли в Ромны и поместили в лагерь военнопленных, который находился на территории бывшей воинской части. Народу там было много, в большинстве своем красноармейцы. Содержались они в бывших солдатских казармах. Женщин было около полутора десятков. Нас держали отдельно от мужчин.
— Кто охранял лагерь? — спросил Егор Ивашов, опять что-то черкнув на листочке.
— Начальство лагеря, конечно, было немецким, а охраняли его полицаи из западных украинцев, — ответила Стефания и неожиданно зло добавила: — Те еще звери! Многие пленные, даже настоящие украинцы, не понимали их местечкового диалекта. Те красноармейцы, которые в чем-то провинились, предпочитали попасть в лапы к немцам, нежели к этим галичанам. Лютовали они очень, ни к кому жалости не испытывали.
А в нашем женском блоке надзирательницей была женщина-эстонка по имени Ирма. При ней всегда был плетеный кнут. Она выгоняла им женщин на работы, хлестала как скот, так же загоняла в блок вечером после поверки. Однажды забила насмерть девчонку, совсем подростка, посмевшую огрызаться и перечить ей.
— Вас она тоже била?
— Меня — нет.
— Отчего же? — поинтересовался младший лейтенант.
— Я не знаю, — ответила Стефания и пожала плечами. — Ко мне изначально установилось какое-то особое отношение. Меня не пытали, не били, не допрашивали даже, как Хмелика и Сторожевича. Их через несколько дней после допросов отвезли в город и прилюдно повесили на главной площади.
— А вы как-нибудь объясняли себе такое вот отношение к вам немцев и надзирателей? — поинтересовался Ивашов.
Стефания Слободяник посмотрела на младшего лейтенанта и, как ему показалось, очень искренне ответила на его вопрос:
— Нет! Я совершенно ничего не понимала. В Ромнах у меня не было никаких знакомых или родни. — Стефания немного помолчала, собираясь с мыслями, потом продолжила: — Никто не мог
