Глава 10
История предательства
Солнце слегка посмурнело, оно и к лучшему. Последние несколько дней жара приближалась к точке кипения. Потянуло влагой, скукожившиеся легкие расправились. Напротив него за небольшим столом смиренно сидел Иван Бойко и терпеливо ожидал вопросов. Торопиться было некуда. Разговор предстоял обстоятельный и долгий, а без курева в таких делах никак!
Тимофей распечатал пачку папирос. Обычно он предпочитал махорку, оставляя папиросы для особого случая, но сейчас решил не скупиться. Вчера вечером в качестве поощрения командир полка выделил ему от своих щедрот пять пачек «Беломорканала». Для передовой такой изысканный табак – настоящее богатство!
Первую пачку Романцев искурил с час назад. Если так пойдет дальше, то к концу недели от подарка останутся только приятные воспоминания. Следовало поумерить аппетит, но рука вопреки его воле сама потянулась к пачке.
– Начнем сначала… Как ты попал в плен?
– Может, папироской угостите, а то без курева совсем тошно, – попросил Бойко.
Делиться табачком с немецким агентом в планы Романцева не входило. Но допрос – штука деликатная, имеет свои неписаные правила, психологические приемы, их следовало соблюдать, чтобы достигнуть нужного результата. А потому отказывать в желании арестованному было бы ошибочно. Пусть немецкий холуй видит, что его уважили, глядишь, станет более красноречивым.
– Держи, – протянул ему папиросу Тимофей.
– «Беломорканал», – едва ли не с придыханием протянул диверсант. – Лучшего курева и не бывает.
– У немцев таких не курил?
– Нет у них таких. Табачок должен быть ядреный и горький, а у них такой, как будто бы конфетой закусил.
Романцев поднял со стола зажигалку, чиркнул кремневое колесико и поднес вспыхнувший огонек к губам Бойко. Тот, поблагодарив кивком, пыхнул дымом.
– Я ведь такие папиросы только до войны курил. Неожиданно разоткровенничался: – Можете не верить, но мне запах этого табака даже снился. Сплю, а у меня нос дерет, горло щекочет, хочется почесаться, а сделать ничего не могу. Вот и просыпаюсь среди ночи… Когда в лагере был, мне думалось, что за одну затяжку могу половину жизни отдать.
– Кто знает, может, и отдашь, – усмехнулся Тимофей. – Посмотрим, как наш разговор с тобой будет складываться. Слушаю!
– В плен я попал в сорок втором, в июне, под Воронежем. Поначалу вроде бы даже наступать начали, а потом вдруг нам в тыл немецкие танки ударили. Оказалось, они прорвали наш фронт и сами пошли в контрнаступление… Большего страха я в жизни не испытывал… Гусеницы крушили на своем пути все подряд! Лязг стоит, треск, грохот! Даже не знаю, как и уцелел… Столько людей они на свои гусеницы намотали, что и представить страшно. – Похоже, что воспоминания для Бойко были тяжелыми, крепился как мог. Голос звучал спокойно, выдавали лишь слегка подрагивающие пальцы. – Вот поймите наше состояние, мы наступаем, жмем немца изо всех сил! Воюем неплохо, а нам в спину немецкие орудия колотят! А дальше нашу дивизию заперли в районе Барвенково. Ни вперед, ни назад – нет выхода! Пытаемся прорваться, а только все без толку. Столько народу напрасно полегло… А тут еще и авиация на наши позиции налетела. Били так, что голову нельзя было поднять. Шарахнуло и меня… А когда глаза открыл, смотрю, фриц идет. В одного пальнул, во второго, а я у него на очереди… Раненых они достреливали. И тут даже не представляю, откуда во мне силы взялись. Поднялся и смотрю на него. Думаю, главное, не свалиться, вот если сейчас рухну, так он меня просто лежащего пристрелит. Вижу, что-то в его взгляде переменилось, он качнул так стволом, дескать, туда иди. Глянул я назад, а там нескончаемая колонна из таких вот горемычных, как я… И у каждого в глазах такое отчаяние, что скулы сводит.
– Что было потом?
– А что было? Ад был! – как-то просто пояснил Иван Бойко. – Для нас даже помещения не нашлось. Просто огородили кусок территории в поле, вот это и был для нас лагерь. А сколько таких лагерей было по всей России!.. Никто и не считал… Каждый день более десятка красноармейцев умирало: кто от голода, кто от жары, кто от жажды… От ран, конечно, очень много поумерло. Ведь помощи-то никакой.
– Как ты стал служить на немцев?
Губы болезненно сжались, образовав в самых уголках морщины. Вот с этих морщин и начиналась история предательства.
– А потом пришел пропагандист и начал агитировать на сотрудничество с немцами. Холеный такой, с тонкими усиками. Парфюмом от него за версту разило. Как припомню этот запах, так у меня тошнота к горлу подступает… В общем, не буду рассказывать, что он там говорил, но слова находил очень правильные… И про колхоз, и про товарища Сталина… Через час беседы я был в числе тех, кто согласился на сотрудничество.
– Неубедительно! Хотелось бы все-таки услышать, почему ты начал служить немцам?
Папироса была докурена, но расставаться с ней Бойко не спешил. Лишь мял короткими толстоватыми пальцами, словно пытался вытеснить из нее душу.
– Почему? – задумался глубоко, после чего ответил: – Сейчас думаю потому, что жить просто хотелось… Но вот когда он говорил, посчитал, что по идейным соображениям. Думал, поглядим, как там дальше повернется. А вот только дальше для меня уже и не было ничего. Даже случай не представился, чтобы куда-то в сторонку свернуть.
– Значит, тебя никто не заставлял?
– Насильно никого не заставляли Родину предавать. Это надо признать… Действуют только убеждением. У них такие пропагандисты, что нашим комиссарам у них еще поучиться нужно! В душу залезут, наизнанку всего тебя вывернут, а потом думаешь, как же я сам таких очевидных вещей не увидел?
– Бумагу о согласии сотрудничества с немцами подписал?
– Подписал, чего греха таить, – вздохнув, подтвердил Бойко. – Ее все подписывают… Только вот, в отличие от всех этих бандеровцев, у меня надежда оставалась, что я еще к своим вернусь и какую-то пользу смогу Родине принести.
– Нет у тебя здесь своих, – хмуро напомнил Тимофей. – Ты теперь на той стороне. Что было потом?
– Потом был особый предварительный лагерь. А уже после него меня определили в разведывательно-диверсионную школу в Луккенвальде. Обычно там учатся от трех до шести месяцев. Могут еще продлить, если задание особой важности… Это когда учишься по особой программе.
– Почему ты
