Сейчас здесь работали несколько человек – музейные сотрудники, пришлые грузчики. Они заворачивали картины в брезент вопреки всем правилам и нормам. Те, что не входили по габаритам, вырезали из рам.
У Матильды Егоровны, полноватой особы со скорбящим ликом, все валилось из рук. Она заворачивала в упаковочный картон бронзу первой половины девятнадцатого века, бережно складывала изящные вещицы в контейнер. Дрогнула рука, изысканный бокал для вина покатился по полу.
Рядом с картонной тарой в позе роденовского мыслителя сидел молодой сотрудник Яша Гринберг и печально смотрел на Матильду Егоровну.
– Юлия Владимировна, наконец-то! Где вас черти носят? – воскликнула Матильда Егоровна. – Быстро помогайте. У нас уже ум за разум заходит! Вы только посмотрите, что наделали эти горе-помощники. Они же нам всю лепнину отодрали!
– А вот и не всю, – заявил рыжий парень и подмигнул девушке в берете. – Мы художественных институтов не кончали. Нам сказали таскать и грузить, вот мы это и делаем. Для нас нет разницы, что волочь, картины или дрова. Командуйте, барышня, чего еще снимать.
– Юлия Владимировна, проследите, умоляю вас! – вскричала Матильда Егоровна. – Они торопятся, все рвут, ломают! У нас еще Розовый зал не обработан!
В этом зале экспонировались Перов, Мясоедов, Ге. Замечательные мастера кисти, люди, неравнодушные к своей стране! В основе их творчества лежал метод критического реализма. Передвижники правдиво изображали жизнь русского народа, природу своей страны. Они служили интересам простых людей, прославляли их величие, мудрость, терпение, обличали помещиков и прочих эксплуататоров. Эти художники твердо стояли на демократических позициях, решительно осуждали самодержавие, расшатывали, как уж могли, гниющие основы царизма.
Юля взяла работу в свои руки, командовала, что и как снимать, куда складывать. Она сама сворачивала картины в рулоны и обертывала их. Для этого ей пришлось пинками поднять Гринберга и отправить его в подвал за упаковочным материалом. Яша охал, тяжело вздыхал, но в итоге заразился энтузиазмом.
Они заботливо укладывали в контейнер сперва потрясающую «Голгофу» Николая Николаевича Ге, а потом и другую работу того же мастера – портрет Александра Герцена. Сколько же мужества понадобилось художнику, чтобы в условиях нескончаемых гонений запечатлеть тогдашнего государственного преступника и политического эмигранта, непримиримого противника крепостничества и самодержавия!
– Эх, грехи наши тяжкие, – прокряхтел Гринберг, опасливо косясь на грузчиков, уносящих готовый контейнер. – Юлия Владимировна, вы случайно не знаете, правда ли, что сюда немцы придут? Это же Ялта, в конце концов, а не какая-нибудь Ельня. Не умещается в голове, знаете ли. Вроде она у меня нормальная, довольно большая, а все равно не лезет. Вам не кажется, что мы совершенно напрасно разоряем наш музей? Вот соберем в Севастополе ударный наступательный кулак да как обрушим его на ненавистного врага!
– Яша, уймитесь, – проворчала Юля. – Лучше работайте. Будет больше пользы. Не знаю, что там насчет кулака, но войска уходят. Они идут через город уже второй день и никак не могут остановиться.
– Скроются под Севастополем как тридцать три богатыря в пучине морской, – заявил Гринберг и вздохнул. – Ладно, не обращайте внимания, Юлия Владимировна. Я просто так спросил, не дурак же. Но ведь мы сознательно губим наши коллекции. Посмотрите, как эти вот грузчики с ними обращаются! Разве эти сокровища доберутся до Тбилиси? Ведь им нужны особые условия – влажность, температура хранения, состояние покоя. Вы обратили внимание, что Кустодиев покрывается кракелюрами? Он же просто осыплется!
– Предлагаете никуда не везти?
– Это очень непростой вопрос, Юлия Владимировна, – с тяжелым вздохом ответил Гринберг. – Может быть, стоило все это оставить здесь. Я не знаю. Ведь не полные же вандалы эти немцы? У них замечательная культура, выдающиеся композиторы, живописцы. Они ими так кичатся! Разве поднимется у них рука все это уничтожить?
– Уничтожить – не поднимется, – сказала Юля и печально улыбнулась. – А вот увезти к себе в логово и разместить по частным коллекциям, где их никогда не увидит простой народ, это вполне возможно. Вы собрали свои вещи, Яша?
– Не поеду никуда, – буркнул Гринберг и отвернулся. – Провожу вас в порт, закончим погрузку и домой вернусь. Вы же знаете, Юлия Владимировна, что мои родители очень больны. Они нетранспортабельны, да и сами не хотят никуда уезжать. Повторяю свою мысль. Ведь не варвары же эти немцы…
– Яша, вы очумели? – ужаснулась Юля. – Как вам в голову такое пришло? Простите меня покорно, но вы ведь еврей, да? Вы знаете, что немцы делают с евреями? Вы не читаете газет, не слушаете радио?
– Ах, оставьте, Юлия Владимировна, – отмахнулся Гринберг. – Не хочу никого обвинять, но нам ли не знать о прелестях советской пропаганды? Она из любого человека сделает беса, если в этом кроется политическая выгода. Прошу понять меня правильно, я вовсе не антисоветчик. Но лично вы хоть одного убитого еврея видели? Я вполне допускаю, что советская пресса несколько преувеличивает. Не уговаривайте меня, я принял решение, остаюсь. Как можно уехать и бросить на произвол судьбы отца и мать? Вы бы покинули своих родителей? Ваше счастье, Юлия Владимировна, что они проживают не в Крыму, и вообще вы человек приезжий. Вы злитесь на меня, коллега? Зачем вы хватаете в одиночку этот окаянный ящик? Давайте помогу.
Они доволокли опечатанный контейнер до выхода из зала, чтобы грузчики лишний раз там не топтались. Юля присела на него, чтобы отдышаться.
– И почему вас, женщин, называют слабым полом? – Яков улыбнулся, уселся рядом.
– Мужчины ошиблись, – проворчала девушка. – Это они слабый пол, причем во всех отношениях.
Вскоре им пришлось подняться – прибыли грузчики. Они снимали со стены последние полотна, складывали их на пол.
Появился капитан Сырцов. Ответственный сотрудник НКВД выказывал все признаки нетерпения. Он хмурился, посматривал на часы, заметил Юлю и начал как-то предвзято, слишком уж профессионально разглядывать ее.
