События ускорились из-за войны, которую на исходе лета 1741 года против России развязала Швеция (тоже не без французских интриг). Вялое правительство Анны Леопольдовны поначалу растерялось. Шведская армия наступала, добилась кое-каких успехов. Тут Шетарди предложил Елизавете Петровне вступить от собственного имени в переписку с шведским командованием, дабы посодействовать заключению мира. Лесток присоветовал согласиться, и после некоторых колебаний царевна действительно начала тайные сношения с генералом Карлом Левенгауптом – из лучших намерений. (Приходится признать, что дочь Петра была не очень умна.)
Затем военная фортуна отвернулась от шведов, и контакты царевны стали выглядеть как государственная измена. 23 ноября правительница разговаривала с Елизаветой сурово. Еще не зная всей правды, Анна Леопольдовна потребовала, чтобы царевна перестала встречаться с Шетарди. А на следующий день вышел внезапный приказ: всей гвардии выступать в поход.
Лесток сказал перепуганной Елизавете, что она обречена, а гвардию удаляют из столицы специально, дабы та не заступилась за свою любимицу. Надо действовать, иначе все пропало.
В столь катастрофической ситуации Елизавета – кажется, единственный раз в жизни – проявила решительность. Если верить Лестоку, конец сомнениям бедной женщины положила наглядная агитация. Медик нарисовал две картинки, предложив выбирать: на одной царевну короновали на царство, на другой стригли в монахини. В монахини Елизавета не хотела.
Переворот Елизаветы. Е. Лансере
Гренадерская рота Преображенского полка, которой царевна покровительствовала (ходила к солдатам на свадьбы и крестины), пообещала ее не выдавать неприятелям. Елизавета надела поверх платья кирасу и сказала: «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте за мною!». Все поклялись за нее умереть. Отправились к Зимнему дворцу.
Интересно, что начали не с регентши, а с людей более опасных: первым арестовали не занимавшего никакого поста Миниха, потом вице-канцлера Головкина, потом обер-гофмаршала Левенвольде. Не забыли и Остермана. Перед лицом прямой опасности Андрей Иванович проявил неожиданную твердость и попробовал запугать солдат, бранил Елизавету, но инвалида поколотили и доставили туда же, куда остальных.
Брауншвейгами царевна занялась сама. Часть дворцового караула попробовала оказать сопротивление, но, в конце концов, обошлось без кровопролития.
Победительница прошла прямо в опочивальню регентши и разбудила ее со словами: «Сестрица, пора вставать!» Взяли генералиссимуса Антона-Ульриха. Укутали маленького императора, посадили в сани, увезли. Царствование младенца закончилось.
Бессильная власть бессильно и рассыпалась. В манифесте Елизавета объявила, что занимает престол по единогласной всеподданнейшей просьбе духовных и светских лиц, «а особливо лейб-гвардии» ради пресечения «происшедших и впредь опасаемых беспокойств и непорядков» (хотя какой беспорядок может быть хуже государственного переворота в разгар тяжелой войны, непонятно). В качестве обоснования легитимности захвата власти царевна ссылалась на «близость крови к самодержавным нашим вседражайшим родителям, государю императору Петру Великому и государыне императрице Екатерине Алексеевне» – то есть подчеркивалось, что, в отличие от Анны Леопольдовны и Иоанна, у новой правительницы отец и мать были правящими монархами.
«Так удачной ночной феерией разогнан был курляндско-брауншвейгский табор, собравшийся на берегах Невы дотрепывать верховную власть, завещанную Петром Великим своей империи», – пишет Ключевский. (К этому можно прибавить, что в результате «феерии» на престоле через некоторое время утвердится гольштейн-готторпский «табор».)
У елизаветинского путча был один несомненно благой результат. «Нервное время» наконец закончилось.
Дела внутренние
Матросы заснули
Россия этого периода производит очень странное впечатление: все бури бушуют только на самой поверхности, где постоянно кто-то тонет, кто-то барахтается, кто-то друг друга топит, но основная толща моря почти не колышется. После многолетней петровской гиперактивности наступает почти абсолютная бессобытийность. Нет масштабных (да хоть бы и немасштабных) затей, прожектов, свершений. Как пишет князь Щербатов: «Дух благородной гордости и твердости упал в сердцах знатно рожденных россианех; …никто ни к чему смелому приступити не дерзал».
Страна выдохлась, страна обессилела. Теперь, когда страшного государя не стало, об этом заговорили в открытую.
Вернейший помощник Петра генерал-прокурор Ягужинский уже через три дня после смерти своего кумира подает новой царице докладную записку, в которой сетует, что обе «подпоры» государства, «земля и коммерция», пребывают в пагубном состоянии. Число крестьян сократилось, урожаи упали, купечество разорено. Надобно сокращать военные расходы и перестраивать систему управления.
В следующем году Меншиков, Остерман и кабинет-секретарь Макаров (то есть первые фигуры правительства) описывают положение дел следующим образом: «При рассуждении о нынешнем состоянии всероссийского государства показывается, что едва ли не все те дела, как духовные, так и светские, в худом порядке находятся и скорейшего направления требуют. И каким неусыпным прилежанием Его Императорское Величество ни трудился во установлении добропорядка во всех делах как в духовных, так и в светских и в сочинении пристойных регламентов в надежде, что уже весьма надлежащий порядок во всем следовать будет, однако ж того по сие время не видно».
Это звучит как суровый приговор всей деятельности Петра.
Усилия первых постпетровских правительств сводились к тому, чтобы «ослабить вожжи», пока загнанная кляча – народ – окончательно не рухнула. Надо покончить с эксцессами предыдущего периода: тратить меньше денег на армию и чиновничество, не терзать чрезвычайными поборами и повинностями вконец измученное население, прекратить его запугивать жестокими расправами, от которых все устали и которые уже не действуют. Екатерина I издает знаменательный указ, символизирующий наступление новых, более расслабленных времен: «Которые столбы в Санкт-Петербурге внутри города на площадях каменные сделаны и на них, также и на кольях винных людей тела и головы потыканы, те все столбы разобрать до основания, а тела и взоткнутые головы снять и похоронить».
В мае 1726 года закрыли Тайную канцелярию, а затем упразднили и Преображенский приказ – из-за экономии и за ненадобностью: зачем тратить деньги на аппарат устрашения, если запугивать некого и незачем?
Главное содержание внутренней политики 1725–1730 годов может быть сведено к одной фразе: ослабить вожжи.
Но когда лошадь, которую перед тем долго хлестали кнутом, перестают погонять, телега останавливается. Именно это и произошло.
При Екатерине I никакого политического курса, собственно, не было. Сама государыня интересовалась лишь тем, что находилось непосредственно в поле ее зрения. Примеры ее государственной активности приводит И. Курукин: «В феврале [1725 г.] Екатерина не разрешила караулу пускать к ней людей «в серых кафтанах и в лаптях». Другое распоряжение государыни запрещало гофмаршалу и дежурным камергерам давать приходящим без их ведома посетителям доступ в царскую «уборную» и «передспальню» и играть в бильярд, поскольку «та забава имеетца для её величества»; придворным дамам не дозволялось уезжать домой без спроса».
При Петре II, который только и делал, что охотился, оживление в правительственных кругах продолжалось лишь до тех пор, пока все делили несметные богатства, конфискованные у Меншикова. В январе 1728 года двор перебрался из новой столицы в сонную Москву, и государство окончательно уснуло. Об этом красочно докладывает в своих депешах саксонский посланник П.
