Снизу со стрельбища донеслась серия глухих выстрелов. Кто-то азартно кричал: «Вали! Вали его!» Девушка собирала на полянке цветные мячики.
– Оружие уже в пути, я правильно понял? – спросил Арег. Петряев кивнул. – И теперь ты должен им таблетки. Валера, послушай меня: у нас с тобой деловые отношения. Из бизнеса я выходить не собираюсь. Подводить тебя мне невыгодно. Это я понимаю.
Было видно, как ему трудно говорить. Арег медлил, и Петряев уже знал, что тот скажет.
– Нет, ты не понимаешь. Это очень серьёзные люди. Даже для меня очень серьёзные. И они ждут, Арег. Ждут. Это-то ты можешь понять? Мне нужны эти грёбаные таблетки! – закончил Валерий Николаевич почти на крике.
Арег поднял стакан с водой на уровень глаз и посмотрел на Петряева через стекло, как будто прицеливался.
– Зря ты с ними связался, – тихо и раздельно произнёс он, встал, положил на стол пятитысячную купюру и ушёл.
Глава 22
Я отстрелялся первым. Не было ни робости, ни нетерпения. Рука легла на затвор, как там всю жизнь и лежала, и глаз быстро выбрал удобную оптику: навёл чёткость на мишень, на мушку, потом на прорезь целика – как невидимые фишки на линии расставил. По команде «Огонь!» выпустил шесть одиночных. Тело оказалось готово к отдаче, плечо не дёрнулось. Жаль, не полный магазин. Сержант проверил мишени: из нашего отделения только я один выбил восьмёрку и девятку.
На зрение я никогда не жаловался – да не в остром зрении дело, я как-то сразу научился понимать оружие, его внутреннюю цельность. Брал в руки и уже знал, на какую дальность поражения оно рассчитано, какую погрешность может дать. Так было и с первыми «АК74» и «АКМ», и с граником, и позже с оптикой. С крупным калибром, правда, не пришлось познакомиться, но чувствую, я бы не растерялся.
На вторых стрельбах я уже спокойно выбивал десятку. Взводный таскал меня на все показательные стрельбы, даже соревнования какие-то проводились по этому делу, грамоту мне дали. Вот и всё, чем мне запомнилась срочная служба. Дружбу я ни с кем не свёл, а в свободное от стройподготовки и учёбы время лежал на втором ярусе, спал или изучал оборванную карту родины, что висела у нас в казарме. Она до того въелась мне в мозги, что потом, попав на Северный Кавказ, я представлял себе, как хожу по горам, как по бурым и коричневым её пятнам. Парни на той карте флажки ставили, кто откуда родом. Со мной смешно вышло: никто не мог найти мой город, и я, само собой, не знал – потому что бросил школу ещё до первого урока географии. Мы потом сфотографировались на фоне карты, я долго хранил эту чёрно-белую фотку с росписями на обороте, но она потом сгинула куда-то.
А ещё, конечно, красива южнорусская весна. Начиналась она в конце февраля, сразу бешеным солнцем и ручьями, в апреле уже всё цвело, а в мае созревала первая черешня. Мы в увольнительных объедались ею до колик. Сады стояли без охраны, брошенные, а часть наша находилась всего в километре от бывшего колхоза.
Два года пролетели незаметно. Товарищи мои ждали дембеля, писали своим девчонкам, родным, я болтался, как сапог в проруби. Не к кому было возвращаться, да и что там от дома осталось?
Мать я последний раз видел в день призыва – исхудала совсем, на лицо потемнела, волосы поредели. Она обняла меня, я быстро ткнулся лицом в розовую кожу головы, потом в щёку, схватил рюкзак и убежал. Провожала меня одна она: отец отбывал ходку по бытовухе, а Витальку мы, считай, уж два года как похоронили. Пропал без вести в Грозном, в январе девяносто пятого. Их батальон тогда первым вошёл в город. Мать сначала обивала пороги, письма армейскому начальству писала, но знающие люди сказали: не ждите понапрасну, надежды нет.
Уже в части, перед присягой, я получил письмо от тёти Светы, соседки нашей. Она писала, что мать утонула в Волге. Утопилась. Тела её, правда, не нашли, но на берегу остались её туфли и замшевая сумочка. Я даже вижу, как это было: как она разувается на берегу, роняет на песок сумку и входит в воду, крестится и молитвы шепчет. А день солнечный, жаркий, на мелководье малышня плещется. И тополя на ветру шумят.
Так что дома, как я думал, никто меня не ждёт. Но я ошибся: дома обосновался целый табор. Отец, освободившийся за год до того, связался с женщиной, тоже с зоны, и она привела в наш дом своих детей, и ёще одного они с отцом родили. Я ступил на порог и почувствовал себя оккупантом, в этом своём дембельском камуфляже и кирзухах. Дети высыпали глазеть, малой заорал, его рябая мать с матом кинулась на меня.
Не торопясь, вразвалку из комнаты вышел отец и по знакомой ненавистной привычке сплюнул на пол. «Выйдем, бать?» – предложил я. Он сделался какой-то маленький, щуплый, косой на одно плечо, а левый глаз заплывал бельмом. Он меня ненавидел всеми своими бельмами и пустотами, пальцы скрючились и уже не распрямлялись. Он хотел, чтобы я провалился сквозь землю, но я стоял и смотрел, как он роется в карманах худых штанов в поисках сигареты. «Пришёл, да? Ети твою душу мать», – похабно бормотал он. И ушёл в это тупое злобное бормотание, как в колодец.
Я представил себе, как мать заходит в воду, как снимает с головы платок, как в последний раз шепчет наши имена – отчего-то я был уверен, что моё она прошептала дважды, а Виталькино – раз пять, не меньше. Я испытал прилив злобы, да такой, что глаза залило алым и горячим, аж вскрикнул. Схватил отца и с силой придавил к грязной штукатурке, раздавить хотел, размазать, чтоб осталась от него лишь вонючая лужа, которую можно подтереть тряпкой. Он икнул и затрепыхался, но силы были неравны. Я ударил его затылком об стену, и на этот звук, как на зов войны, выскочила она, рябая, в халате, и молча вцепилась. Я сбросил их обоих на пол, выругался и пошёл по лестнице вниз, бормоча в отцовской манере заклятия, что никогда больше не ступлю на порог этого дома.
Пусто, пусто кругом.
Не помню, где я ночевал. Ни эту ночь, ни следующую – ничего не помню. Кажется, нашёл кого-то из старых корешей, и он мне поставил в коридоре раскладушку. Не всех нашёл, это правда.
