– И была права, – торжественно закончил Дэн, – ты спасла жизнь старушке с непроизносимым именем!
– Она сама оказалась не промах. – Инга улыбнулась, вспомнив лукавое выражение лица Серафимы Викентьевны. – Обожаю таких женщин!
– И что теперь будет с Гнищиным?
– Пожизненное, наверное, – удовлетворенно сказала Инга. – Слушай, а сзади не коротко?
– Ты сама сказала – радикально.
– Но не настолько же!
– Сиди и не дёргайся! Такая стрижка – это прям твоё. Давно мечтал эти кудри обкромсать. Щаз громко будет. – Дэн включил фен, сдувая с неё волоски.
Инга рассматривала себя. Она замирала от предвкушения, как восторженно поползут вверх Катькины брови, как ахнет мама.
– Любуешься? – самодовольно спросил Дэн. – Подожди, я ещё не уложил.
Он сосредоточенно жужжал феном.
– Как Катьке новая обстановочка? – спросил он через какое-то время.
– Привыкает. Эдик мне очень помог, конечно, но я хочу кое-что переделать. – Она говорила тихо, не пытаясь перекричать фен. – Теперь, надеюсь, у меня будет свободное время, можно и ремонтом заняться.
– Ну, вот и всё. – Дэн поправлял ей пряди у лба. – Отпадно же, сознайся?
– Сойдёт для сельской местности. – Инга покрутила головой, потрогала затылок. – Блин, а приятно-то как!
– А то!
– Спасибо, – она поднялась, разминая затёкшие ноги, – в следующем видеоблоге обязательно скажу: стрижка Дениса Лазутина.
– Стайлинг, – поправил Дэн, – стрижка, кто щаз так говорит! Дерёвня!
– Всё, побежала, – Инга оставила купюры на туалетном столике, – новый имидж обнашивать.
– Стой-стой-стой! – Дэн поймал её почти у дверей. – Что-то ещё хотел у тебя спросить. А! Туми! Неужели Туми – это тоже Гнищин? Чем ему певица-то помешала?
– А вот с Туми странно. – Инга застыла, знакомое выражение мелькнуло на её лице. – Паша охотно говорит и про Эвелину, и про Безмернова, и про Лиду, даже про свои кошмары о потерянной голове, а вот убийство Туми отрицает наотрез. Конечно, кто его будет слушать: сейчас на него повесят всё, но – действительно, зачем Паше было убивать Тумишеву? Я про это всё время думаю… Мы ж ещё тогда с Кириллом поссорились, я над ним издевалась, что не может быть двух разных дел подряд с отрубанием голов, а он орал на меня, что два этих убийства настолько не похожи, что походу действительно не связаны между собой… И мне кажется, что он прав: почерк… почерк совсем другой.
Она рассматривала расставленные на комоде сувениры.
– У тебя есть шахматная доска?
– Чё?
– Доску тащи.
Дэн послушно открыл шкаф, встал на цыпочки, чтобы дотянуться до верхних полок:
– У меня настоящая есть, деревянная, от деда досталась. Вспомнить бы где…
Он зацепил прямоугольную коробку, плюхнул на журнальный столик, смахнув пыль:
– Вот она, родимая!
Инга сдвинула вбок медные крючочки:
– Расставляй.
– Ты же спешила куда-то. – Дэн не без удовольствия доставал из бархатной утробы доски чёрные и белые фигуры. – Передумала? Я в детстве шахматы очень любил. Великая игра.
– Ты их правильно ставишь? – напряжённо спросила Инга.
– Канешн! – Дэн любовно оглаживал ферзя. – Начинать расстановку всегда нужно с белых, они на первых двух рядах. Чёрные всегда на последних цифрах – основные фигуры на восьмом, пешки…
– На седьмом, – закончила за него Инга. – Дэн, милый, чёрные пешки всегда стоят на седьмом ряду? Это точно?
– Точно… вроде. – Дэн растерялся от её взволнованного тона.
– У Ларисы, труп которой нашли два года назад, в желудке был кубик, – медленно произнесла она. – Все грани на нём были срезаны, кроме цифры пять. У Куприянова, которого обнаружила Катя прошлой осенью во время ночной игры, в кармане была игральная карта: шестёрка пик.
Дэн напряженно смотрел на неё.
– У Туми на тумбочке стояла чёрная пешка. А шахмат-то не было… Дэн, Туми – седьмая!
Эпилог
Когда я дохожу до слов «чаю воскресения из мертвых и жизни грядущего века», я вспоминаю наш единственный разговор с матерью о вере. Были мы тогда у деда на кладбище, мне лет шесть, я стоял у креста и рассказывал ему что-то, обращаясь к земле.
«Эх ты, – вздохнула мать, – и не знаешь, что крест в ноги ставят. Чтобы дед мог встать в день Страшного суда и, взявшись за крест, идти вслед за Спасителем».
«А те, у кого нет креста или вообще нет могилы, как они встанут?»
«А никак. Вот потому и надо всех хоронить по-людски, чтоб спаслись. Сынок, давай выпалывай, а то вон оно как заросло».
Выходит, не дождалась мать положенного ей креста – ушла в воду?
Я всё думаю, как же это так: верила она, верила – и вдруг разуверилась? Спросить бы мне её тогда, в детстве: через что она веру обрела? Каким органом чувств её чувствовала? Ну не мозгами же. Мозги только сытой жизни хотят и добро на весах взвешивают: тут недодали, тут обвесили, эй, кто начальник в этой жульнической лавке? Да если б мать умом жила, она бы батю давно бросила. А Виталька? Через что он обрёл? Что ему такого пообещали, что он отрёкся от Бога нашего? Я когда думаю о нём, по большей части его Ахметом называю, Виталькой – изредка. Мать – самоубийца, Виталька – шахид, единственные дорогие мне души будут в вечной жизни не со мной рядом. И каким судом их будут судить, мне неизвестно.
И так мне стало невмоготу от этих мыслей! Всё стало до лампочки, как сугроб навалился. Сидел, дышал и ничего не мог больше делать. А потом незаметно и продышал в том снегу дыру: не могла мать по доброй воле уйти из жизни! Я не видел, и не было этого, точка. Может, оставшись одна, она пожелала смыть грехи и освободиться для жизни вечной? Или что-то типа того. А там её течением унесло. Плавала она неважно. Да, так и было. И я, конечно, встречусь с ней.
И тогда я понял, что веру нельзя обрести или принять, её нельзя выбрать по желанию – её можно только продышать. Когда совсем тебя скрутит.
Сегодня ни свет ни заря поехал Хозяин в Зачатьевский на службу. Там в шесть утра монахи служат, мирян нет, вот он с ними и стоит, в костюме, при галстуке. Пока он исповедовался, служка подкатил ко мне кресло-каталку со старухой монахиней в клобуке.
– Подведи меня к иконам, – приказала она.
С трудом на ноги поднялась. Все лики обошла, опираясь мне на руку, ко всем губами приложилась. Когда опустилась обратно в кресло, сказала мне строго:
– Зачем чужой грех задумал на себя брать?
Вот откуда она знает?
Мы вышли из монастыря в восьмом часу утра. Солнце палило, забеляло дома и крыши. Хозяин снял галстук. Вид у него был придавленный, будто доклад, который он только что прочитал, не вызвал аплодисментов. Включил мобильный телефон и выругался.
– Вот же ж гниды, ни дня без сюрпризов.
Мы сели в
