вообще, что я, Сен-Шапель или Триумфальную арку не видела? – запальчиво добавила она, – а вот в Мулен-Руж…
Последовал романтический вздох.
– А ты? – прямо взглянула она на Гену, сосредоточенно жующего мясо кролика в белом вине.
– О, нет, – страдальчески возвел он очи к потолку, – я сегодня слишком устал. Эта Муза – та еще пташка. Чирикает, как оглашенная.
Разговор принял ироничный характер. Обсуждали издержки и неувязки российского туристического бизнеса. Муза Григорьевна стала мишенью для насмешек. Эльвира зажигательно и довольно злобно пародировала манеру гида восторгаться памятниками архитектуры. Яна смеялась.
– А что, если нам вместе куда-нибудь сегодня отправиться? – лукаво посмотрела она на Яну.
– Не знаю, – замялась Яна.
– Послушай, дорогая, – вытер губы салфеткой и небрежно бросил ее на стол Геннадий, – неужели ты не устала? Вижу, Яночка тоже хочет отдохнуть.
– Но должна же я куда-нибудь надеть мое платье, то, абрикосовое… – капризным тоном произнесла Эльвира.
– Ты только и думаешь, что о нарядах! – с досадой прикусил губу Геннадий.
– Я – женщина! – гордо изрекла Эльвира, которой вино придало еще большую экспансивность и смелость, – и я пойду сегодня в Мулен-Руж, черт тебя дери!
Теперь она уже бросила салфетку.
– А ты, – продолжила она после маленькой паузы, – можешь оставаться в номере и читать свои газеты или пялиться в телевизор. Мы в Париже, а не в Кучевасовке какой-нибудь!
Гена пребывал в растерянности. Ему было неудобно перед Яной за свое малодушие и за откровенное тиранство со стороны Эльвиры.
– Но… – отважился было он возразить, но это «но» повисло клочком мокрой туалетной бумаги.
– Никаких «но»! – выпалила Эльвира. – Яна, ты составишь мне компанию?
– Я не против, но у меня еще есть дело…
– Какое у тебя может быть дело в Париже? Какой-нибудь французик? – на ее губах появилась плотоядная усмешка.
– Нет, – снисходительно улыбнулась Яна, – одно маленькое культурное мероприятие… Правда, я не знаю, сколько оно займет времени.
– Ну, давай тогда договоримся так, – деловым тоном произнесла Эльвира. – Я зайду за тобой, скажем, в половине восьмого, – она с серьезным видом бизнесвумен взглянула на изящные часики «Шопард», – если тебя не будет, я пойду одна! Да-да! – крикнула она в ухо изумленному и смущенному столь строптивым проявлением эмансипации Гене. – Одна!
– Успокойся, – с полувиноватой улыбкой бросил он мельком взгляд на Яну в то время, как его рука усмиряюще легла на Эльвирино запястье. – Все будет так, как ты хочешь.
И Яна еще раз поняла, что бал в этой по-своему милой и чудной паре правит Эльвира.
Вернувшись в номер, Яна надела пальто и вышла на улицу. Она направлялась в музей д`Орсе в надежде, что полотно Мане что-то прояснит для нее. Она не знала, где искать Вячеслава, но надеялась, что карты помогут ей с разгадкой, хотя не была уверена, что даже если обнаружит местонахождение Вячеслава Горбушкина и побеседует с ним, он сразу во всем признается. Она не раз пробовала обращаться за помощью к картам, но не находила в себе достаточной силы и энергии, чтобы вопрошать их. И потому чувствовала досаду. И это тревожное ощущение, теснившееся в груди, это мучительное беспокойство и с трудом сдерживаемое недовольство собой мешало ей в полную силу наслаждаться жемчужно-серым воздухом, городскими пейзажами и лицами.
Она спустилась в метро. Приобрела тикет на поездку до площади Согласия. Перейдя по мосту Согласия через Сену, она окажется на набережной д`Орсе, откуда до музея два шага. Парижское метро потрясло ее суетой, толпами людей, их хаотичным кружением, общей неразберихой, в которой тем не менее каждая человеческая единица знала, куда ей плыть и как себя вести. В отличие от московского метро, парижское – более функциональное, изощренное, разветвленное. Тут не было тяжелых мраморов, помпезных скульптур, арабесок, декораций, лестниц, напоминающих лестницы в театрах. Здесь все скакало, ветвилось, пылало роскошными витринами бутиков, сеть которых оплела подземку, бросалось в глаза немыслимыми сочетаниями красок, искрами улыбок.
Яна, миновав стеклянный сезам бутиков, уходящих по окружности в неведомые подземные дали, направилась к перрону. Стоило ей поглубже вдохнуть немного спертый, отдающий запахом асфальта и новой резины воздух, напоенный миазмами вздохов, изборожденный дорожками четких французских звуков, как в ее душе проснулась весна, осенившая ее своим розовым крылом перед зданием парижской Оперы.
Поезд парижского метро был двухэтажным, очень комфортабельным, остановки – более короткими, чем в Москве. Яна и не заметила, как проехала особенно шумную и «густонаселенную» станцию Шатле. Это было что-то вроде узлового пункта, где все куда-то пересаживались, чтобы выбрать конечное направление.
Яна заметила, что французы без конца здороваются и целуются, мужчины всячески пытаются выказать женщинам свое внимание. Словно нация охвачена одним неистовым желанием быть предельно вежливой, галантной, изысканной. Это было настроение сытой, здоровой нации, потребляющей лучшие в мире продукты, имеющей врожденный вкус к литературе, талант к искусству, сосредоточившей в своих городах лучшие произведения живописи, скульптуры, архитектуры и сподобившейся к тому же милости жить в одном из самых прекрасных климатов планеты. Сплошное совершенство, в общем, если исключить некоторую мелочность, буржуазность, скопидомство.
Оказавшись на набережной, Яна не смогла отказать се*бе в удовольствии постоять у парапета. Ее захватила суровая в это время красота реки и голых веток, аскеза серого воздуха, растекавшегося белесоватым облаком по кофейно-сизым лицам зданий, одиночество крохотного баркаса, проплывавшего под мостом. Она посмотрела вдаль, туда, где в сером, точно нарисованном робкой акварелью небе маячил исполинский купол бывшего вокзала, ставшего нынче музеем. Она брела по набережной Анатоля Франса, думая о картине Мане и продолжая недоумевать, что она значила, какое должна была занять место в ее расследовании.
Купив билет и сдав пальто в гардероб, Яна вошла в зал. Куполообразный потолок уходил, казалось, в бесконечность. Высокое серое небо лило сквозь его мерцающее в запредельной выси сводчатое стекло дымчато-белесый свет. Циркульные своды, обилие пустого незаполненного пространства превращали человеческие голоса и шепот в гулкое эхо. Яна спросила у смотрительницы, где она может посмотреть Мане.
Полноватая женщина в очках и твидовом брючном костюме объяснила ей, что произведения Мане выставлены и на первом, и на третьем этаже. «Олимпия» была на третьем. Яна нашла лестницу, птицей взлетела по ней и, пройдя несколько арок, выстраивающих смотровые залы в огромную анфиладу, увидела полотно. Оно соседствовало с «Завтраком на траве» и работами Берты Моризо.
Яна несколько минут разглядывала картину, то и дело теснимая неугомонными японцами, щелкающими фотоаппаратами.
Потом Яна села на скамью и стала рассеянно наблюдать за толпой. Никого похожего на Вячеслава в ее темной массе не было. Она провела перед картиной в общей сложности четыре часа, скиталась по залу, слонялась от полотна к полотну, но все безрезультатно. Прекрасная живопись Мане маячила перед глазами Яны неразрешимой загадкой. Это полотно представилось ей непроницаемой стеною, плоскостью, испещренной хаотичными мазками, безумной насмешкой мастера. Яна достала из сумочки карты. Вслед за этим вынула из колоды «Джокера» и попыталась настроиться. Безрезультатно. Потом попробовала «заглянуть в прошлое». Ничего.
Она спрятала карты, прикусила губу и пошла прочь. Нет, сердце ее екало исключительно из-за пережитого ею эстетического потрясения. Никакого видения, никакого откровения. Яна стояла перед картиной, и это злосчастное полотно молчало, в то время как в ее ушах булькала мешанина голосов, неукоснительно сливающих в ледяное, утекающее по невидимому желобу к потолку эхо.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В гостиницу она вернулась разочарованная и расстроенная. Поднявшись к себе, она набрала
