И как в воду глядел. Сразу после того как Федор Давыдович, возложив руку на ковчежец, поклялся сказывать одну токмо правду, первым делом он отрекся от своих прежних слов. Мол, лжа это была и поклеп. Не брал Михайла Ярославич поборов с Галича Мерьского. Ни единой гривны сверху. Но оговорил князь Федор тверича не по своему злобному умыслу, а по наущению Юрия Даниловича. Ныне же, осознав, кается: внял уговорам московского князя, испугавшись, что хан Узбек покарает его за недовыплату. И не просто кается, но склонивши главу седую, да ума не нажившую, прилюдно просит у Михайлы Ярославича прощения.
А что до пресветлого хана Узбека, то дабы ему убытка не приключилось, он, Федор Давыдович, стремясь исправиться, отправился намедни на базар и занял у купчишек недостающую сотню гривен. И пущай они с него резу жуткую заломили, чуть не вдвое супротив взятого, зато у него совесть чиста. И перед князем тверским, и перед ханом, казначею коего он серебрецо оное на следующий день принес и передал. На то и грамотка у него имеется. Вот она.
И помахал в воздухе свитком.
Ну а следом за братцем и дмитровский князь Борис Давыдович похожую речь выдал. Правда, грамоткой не тряс – он-то ранее сполна выплатил.
А уж когда ростовский сопляк, родство, пускай былое, позабывший, тоже в отказ пошел, у Юрия аж ноги подкосились. И немудрено – все труды на глазах в прах рассыпались.
Ну и отец Александр, подносивший всем, кто держал ответ, святыни, свою лепту внес. Прочих-то, кои клялись правду сказывать, он благословлял и руку для целования подавал, а Юрию Даниловичу токмо ковчежец поднес, и все. Да мало того, во всеуслышание объявил о причине:
– Ты, чадо, ныне от общения церковного отлучен, потому несть тебе моего благословения! То не моя прихоть, но повеление святых отец. И апостол Павел тако же заповедал: «Не можете чашу господню пити и чашу бесовскую». А ежели учнешь перед святынями оными сызнова лжу на своего ближнего возносить, грех свой тяжкий усугубишь смертным, так и ведай.
Принялся Юрий униженно бормотать, что любит он господа, всей душой и телом предан ему, но получилось еще хуже. Махнул священник дланью и поведал, как отрезал:
– Аще кто речет, яко люблю бога, а брата своего ненавидит, ложь есть: ибо не любяй брата своего, его-же виде, бога, егоже не виде, како может любити?
И не перекрестил его. Во как!
Знамо дело, правды Юрий Данилыч сказывать не стал – еще чего! Его таковскими штучками не проймешь. Но вот беда: едва принялся повторять прежнее, ранее суду поведанное, как ладонь, кою он на ковчежец возложил, зудеть принялась. С ним и ранее таковское приключалось от волнения душевного, но уж больно оно ныне ни к чему. Ведь, как пить дать, не о том помыслят, ежели заметят. А она, как на грех, столь сильно чесалась – спасу нет. Терпел, сколь мочи было, а потом не выдержал, и, улучив миг, незаметно почесал. И вдругорядь. А потом и вовсе думать забыл – заметят или нет, чуть ли не когтями раздирал. Понимал, нельзя, но уж больно нестерпимо. И глядя на это многие перешептываться учали и немедля святыням из ларца сей зуд приписали. Мол, апостолы с богородицей за лжу карают.
Последними из свидетелей обвинения новгородцы были. Уж они подвести никак не должны – чай, он, в отличие от Михайлы Ярославича, уговор с Великим Новгородом подписал не читая, со всеми их вольностями. И даже не посмотрел, что они, окромя прежних, еще и новые туда всунули. А чего жалеть. Надо будет – он на эту грамотку наплюет и разотрет, а самих в бараний рог согнет, не помилует, живо хребты сломит. Покамест же пущай тешатся… до поры, до времени.
Но тут тверской князь попросил словцо молвить. Кавгадыю бы не давать, а он сызнова ему навстречу пошел. Мол, говори, коль недосказал чего.
И… невиданное произошло. В жизнь бы не поверил, ежели от кого услыхал бы, но собственные уши лгать не могут.
– Простите меня, мужи новгородские, за те обиды, кои я по злобе вам причинил, на вольности ваши святые покусившись. Может статься, иного случая не даст господь – кто ведает, что почтенные судьи решат – а потому ныне, яко надлежит христианину, прилюдно винюсь и кланяюсь вам.
И всегда горделивый и надменно держащий голову Михайло Ярославич склонил ее перед купчишками без роду без племени. Не больно-то низко, такой поклон и поясным не назовешь, но все-таки…
А те (вот уж воистину непостоянное племя – одно слово, торгаши) и рады стараться, тоже в ответ поклонились. А один, Угрим Филатыч, который самым непримиримым слыл и в беседе с ним, с Юрием, с пеной у рта всевозможные беды на голову тверского князя накликивал, аж прослезился.
Ну а далее понятное дело, сказывали не согласно уговору тайного, но как есть. Да, про обиды, кои им причинил Михайла Ярославич, тоже не утаили, но проку в них. Покушения на их свободы и вольности – дела, ханского суда не требующие. А вот о главном, то есть касаемо гривенок, кои с них якобы требовал тверской князь, ничего не поведали.
Слава богу, последним из свидетелей Кавгадый остался, а конец – всему делу венец. У Юрия Даниловича даже зуд в ладонях прошел. Но оказалось…
И вновь – слушалось, а не верилось. Как так?! Ведь длань на ковчежец не клал, да и святыни эти ему тьфу – иная вера. Но тогда отчего и он на попятную пошел?! Отчего принялся всю правду выкладывать?! Дескать, признал Михайла Ярославич Юрия, яко великого Владимирского князя и препон в том не чинил, ушел к себе в Тверь. И зорить темник его села и деревни принялся без приказания Узбека, самовольно, по наущению московского князя. Когда же Михайла Ярославич, обиды не стерпя, вышел и бой московлянам дал, то после того как рати Юрьевы разбил, нападать на татарский тумен не стал. Самого же Кавгадыя, памятуя, что он – посол хана Узбека, принял у себя в граде стольном с превеликой честию.
И про Кончаку-Агафью поведал. Мол, особые прислужницы трижды каждое блюдо ее отведывали, и доселе живы и здоровы. Стало быть, никак не мог ее тверской князь уморить, сама она от болезни неведомой померла.
А пока темник это излагал, он, помимо судей, изредка на гусляра тверского поглядывал и улыбался ему как-то подобострастно. Поначалу, когда Юрий впервой его взгляд подметил, подумал, метится ему. Но пригляделся – нет, так
