– Что ты собираешься делать? – Яна подошла к раковине и намылила руки.
– Поищем Антона Засурского, – вздохнул лейтенант, – нужно задать ему несколько вопросов.
– Я бы хотела поехать с тобой, если это возможно.
– Думаю, тебе нужно навести здесь порядок, – уклонился от ответа Руденко, но Яна поняла, что брать ее с собой ему не слишком-то хочется.
«Ну и черт с тобой», – подумала она.
– Я звонила ему домой, – сказала она вслух, – там никто не берет трубку.
– Ничего, – усмехнулся Три Семерки, – никуда он не денется.
Вскоре их машина отъехала от калитки Яниного дома и Милославская осталась одна, если не считать Джемму, конечно. Посмотрев на беспорядок в доме, она вздохнула и принялась за уборку, подумав, что хоть в чем-то лейтенант оказался прав. С уборкой она провозилась до самого вечера, не успев даже как следует перекусить. Наконец она поставила на место последнюю вазу, оставшуюся целой, повесила в шкаф кофточку, выброшенную оттуда чьей-то рукой и отправилась готовить кофе. Она поставила чашку на стол и опустилась в кресло и только теперь вспомнила, что забыла про Браницкого. Лейтенант тоже о нем не вспоминал, а он должен был уже вернуться из своей командировки.
Лев Сигизмундович встретил Яну в длинном вельветовом халате и тапках с загнутыми на восточный манер носами. Он был удивлен, даже встревожен, видимо, не ожидал увидеть у себя Яну.
– Добрый вечер, – мягко улыбнулась Яна. – Лев Сигизмундович, мне необходимо с вами поговорить. Я не отниму у вас много времени.
– Да-да, – растерянно протянул Браницкий, – но я не ожидал, только вот приехал, – он сделал рукой неопределенный жест. – У меня, так сказать, поствозвращенческий беспорядок.
Браницкий не мог отказать себе в выпячивании.
– Ничего, – иронично усмехнулась Яна. – Так мне можно пройти?
– Конечно, – глаза хозяина беспокойно бегали, губы слабо дрожали, – проходите.
Он впустил Яну в квартиру. Как она и ожидала, интерьер воплощал самые смелые куралесы прихотливой натуры Барницкого. Антикварные вещи здесь мешались с новомодными. Сплошная эклектика. Но в этом смешении было что-то веселое, несмотря на претенциозность, сквозившую, например, в соседстве оленьей шкуры на стене и комода стиля ампир. Художественный вкус Браницкого не дал ему скатиться к аляповатой безвкусице в оформлении своего жилища. Старинные книги придавали авангардистским полотнам, висевшим на стенах, мягкость, тонкий, ненавязчивый шарм, как бы укрощая острую экспрессию одних и бесформенную небрежность других картин. Яна села в глубокое кресло, чья пестрая обивка тоже как-то странно гармонировала с его волшебно плавными очертаниями. Браницкий сел напротив, на диван, по спинке которого скользил бронзовый фризовый бордюрчик. Пара мятых рубашек, брошенных на другое кресло – это и был беспорядок, о котором заикнулся Лев Сигизмундович.
– Слушаю вас, – гостеприимно улыбнулся Браницкий, видимо, решивший принять визит Яны как неизбежность.
– А там у вас что? – Яна повернулась к арке, разделявшей комнаты.
– Это Корбюзье, – жеманно пояснил Браницкий. – Я осмелился в своей скромной холостяцкой берлоге воплотить его концепцию перетекающих друг в друга пространств. Дверь – это слишком жестко, я бы даже сказал, неуместно.
– Нет, – улыбнулась Яна, – я вас спрашиваю о той комнате, – она встала и прошлась до арки. – Это ваша мастерская?
– Какая там мастерская! – с кокетливым самоуничижением махнул рукой Браницкий. – Так, балуюсь…
– Можно посмотреть?
– Разумеется, – сделался снова растерянным Лев Сигизмундович.
Яна вошла в комнату, уставленную мольбертами, заваленную рисунками, увешанную репродукциями импрессионистов и постимпрессионистов. Она стала перебирать листы бумаги, лежавшие на старинном столе, придвинутом к окну.
– Давайте я это уберу, – засуетился Браницкий, подхвативший гору бумаги. – Это так, наброски.
– Оставьте, мне интересно, – Яна вынула из кипы несколько листов. – Это ведь ваша соседка… Я и не подозревала, что вы так хорошо рисуете. Она вам позировала? – на одном дыхании произнесла Яна.
– Да-да, – торопливо повторил Браницкий, побледнев, – было дело. Но, как вы сами понимаете, это не значит, что… – он смущенно замялся, опустив глаза.
Потом вдруг поднял их, стрельнул в Яну вопрошающе-пытливым взглядом и быстро, порывисто заговорил:
– Когда мужчина осознает, что перешел некий возрастной рубеж, когда он понимает, что лучшая часть жизни – в прошлом, когда горизонты смыкаются и гаснут, он инстинктивно ищет некое полное жизни, молодости, задора существо, которое если бы даже и не могло вернуть всю полноту бытия, то хотя бы дало возможность вернуться в грезах к тем ослепительно прекрасным, невозвратно прошедшим дням, когда он сам, молодой и сильный, восторженный и наивный пленял и пленялся… когда мы… – трепещущим голосом продолжил он, растрогавшись собственной высокопарностью, – …стареем, каждая минута существования для нас невыразимо дорога, бесценна! – его дрожащий тенор поднялся до фальцета и, вибрируя на этой поэтической ноте, казалось, готов был найти спасение от этого дрожания в рыдании.
– И ваша соседка стала для вас таким существом, – пряча иронию за сочувственным тоном подытожила Яна.
– Да, – с трагическим пафосом выдохнул Браницкий. – А вы, собственно, по какому поводу? – вдруг перешел она будничный тон.
– По поводу Галкиной, – небрежно сказала Яна, искоса наблюдая за лицом Браницкого.
– Но милиция уже допросила нас, – он с недоумением смотрел на Яну.
– Я провожу собственное расследование, – сдержанно улыбнулась Яна, – и мне, Лев Сигизмундович, нужна ваша помощь.
– Да-да? – удивленно протянул он.
– Вам ведь известно больше, чем вы рассказали. Я пришла выслушать вас. Ради памяти этого полного задора существа, которое, увы, больше не будет пленять нас, скажите, что вы знаете об убийстве? – Яна была почти безучастна.
– Вы издеваетесь! – издал возглас возмущения Браницкий.
Его лицо из белого стало пергаментно-серым, морщин сразу прибавилось, он погас.
– Отнюдь. Я просто призываю вас быть верным вашим чувствам. Вы ведь питали к Галкиной чувства?
– В первый раз вы мне показались более деликатной, утонченной, нежной… – разочарованно вздохнул Браницкий, с оскорбленным видом уставившись в окно.
– Вы читаете Рютбефа? – с неожиданным подъемом воскликнула Яна, удовлетворенная тем, что видит перед собой книгу, явленную ей в видении, – это редкий случай…
Во время разговора она продолжала разбирать бумаги и вскоре наткнулась на знакомый том. Браницкий состроил горестную мину и процитировал:
– «…il sont sans misericorde, et sans pitie, sans charite ni tendresse».
– Как красиво звучит! – улыбнулась Яна.
– «Ни сострадания в них нет, ни жалости, ни милосердия, ни мягкости», – перевел Браницкий.
– Я немного знаю французский, – иронически посмотрела на Льва Сигизмундовича Яна. – Думаю, сейчас не тот случай, чтобы цитировать Рютбефа. Давайте вернемся к прозе бытия. Где вы были в прошлое воскресенье между пятью и семью часами вечера?
– У себя в квартире, – вздохнул Браницкий. – Может, переберемся в гостиную?
Яна кивнула. Они снова сели в кресла.
– И ничего не слышали?
– Нет, – решительно произнес Браницкий.
– Я уверена, что вам известно что-то об убийстве, – Яна вперила в него пристальный взор.
– Вы меня подозреваете? – с вызовом спросил Браницкий.
– Пока нет, – невозмутимо ответила Яна, – просто прошу помочь. Я ведь экстрасенс, вы думаете, я
