Словно бы в ответ на этот ее монолог где-то на улице громко засмеялись, судя по голосам, мальчишки, идут небось по домам из рок-клуба на Кауно, там иногда концерты почти до рассвета.
Ясно, что смех – обычное совпадение, но, услышав его, Эва наконец-то расслабилась, закрыла глаза, уснула и проспала, по ее собственным ощущениям как минимум двое суток. Что, впрочем, совершенно не помешало ей проснуться от звона будильника, как и было задумано, в половине девятого утра.
Шестой круг
АльгисШтука в том, что у него было кимоно – красивое, черное, с лаконичным узором, тоже черным, но немного другого оттенка, из очень плотного шелка; Томка когда-то привезла в подарок, правда, не из самой Японии, а с какой-то лондонской барахолки, где можно найти абсолютно все.
Ну то есть как – кимоно. На самом деле всего лишь короткое хаори, что-то вроде жакета, который японцы раньше надевали поверх настоящих кимоно, а теперь иногда носят с обычной европейской одеждой, находя в этом какой-то особый шик. Но все-таки хаори считается одной из разновидностей кимоно, и это решило дело – именно хаори, не нож.
Хотя нож у него был отличный, вернее, целый набор, полдюжины японских кухонных ножей. Альгис купил их лет десять назад за совершенно безумные по его меркам деньги, но ни о чем не жалел: когда любишь и умеешь готовить, в доме должны быть хорошие ножи.
Лучшее приобретение всей моей дурацкой жизни, – с насмешливой нежностью думал Альгис, снимая со специальной подставки любимый нож янагиба[18], с длинным тонким лезвием, острым, как боль, которой больше не будет. Не танто[19], конечно. Ну так и я не Асано Наганори[20]. Что, между прочим, обидно: некому будет за меня отомстить. Одна надежда на богов и демонов загробного мира – вдруг они все-таки есть? Было бы здорово. Никогда не был доносчиком, даже в детстве ни разу не ябедничал, но загробным богам и демонам расскажу все, что вспомню. И потребую справедливой расправы над палачами. Некоторые вещи не должны оставаться безнаказанными. Такое прощать нельзя.
От этих мыслей ему становилось легко, как уже давно не было. Почти по-настоящему радостно. Все-таки нет ничего на свете хуже и оскорбительней полной беспомощности перед безжалостной, неумолимой, и при этом даже не какой-нибудь непостижимой мистической, а тупой человеческой силой, уничтожившей твою единственную жизнь. А стоит представить, как всемогущие боги загробного мира наказывают твоих врагов, сразу начинает казаться, что преимущество наконец-то на твоей стороне. Восхитительное ощущение; даже если оно всего лишь морок, иллюзия, наивное заблуждение, все равно жизнь за такое не жалко отдать.
Почему-то совершенно не сомневался, что сможет всадить в живот длинный, тонкий, изумительно красивый нож, убить себя быстро, одним ударом, недрогнувшей рукой. То есть на самом деле не «почему-то». Просто знал, точно, без тени сомнения, откуда взялась несколько лет изводившая его боль: пришла из недалекого будущего, из того восхитительного мгновения, когда в тело вонзится остро заточенный нож для рыбы – я и есть глупая невезучая лупоглазая рыба, выброшенная из моря на берег равнодушной волной. Эта грядущая боль милосердно распределилась по долгим унылым дням бессмысленной жизни, и уже вся истратилась, ничего от нее не осталось, а значит, бояться нечего, – думал Альгис. – Не о чем беспокоиться, незачем сомневаться, все у меня получится, уже получилось, сегодня, завтра, однажды вечером, ай, неважно когда, главное, получилось – сразу, одним ударом. Так и должно быть, так и положено. Жить в изгнании невыносимо, зато легко умирать.
После того, как принял решение, уснул и проспал – на самом деле черт его знает сколько. На часы уже давно не смотрел, а в квартире всегда было темно, просто одна темнота сменяла другую, густая, тяжелая – прозрачную, сероватую. Когда засыпал, было очень темно, а сейчас не особо, можно разглядеть руки, если поднести их к лицу.
Однажды, очень давно, дома, а может быть, уже здесь, все теперь так перепуталось, что уже и не вспомнить, Альгис то ли читал, то ли просто от кого-то услышал про очень странное упражнение: посмотреть на свои руки во сне. Зачем это нужно, так толком и не понял, но из любопытства решил попытаться. Однако ничего из этой затеи не вышло, ни разу не вспомнил во сне, что надо смотреть на руки. А теперь разглядывал свои ладони и улыбался: ну хоть напоследок все получилось. Вот они руки, вот он я, вот он сон. Все – сон, пора просыпаться. Давно было пора.
Встал и отправился в душ. Не хотел умирать вонючим и грязным. Жить – все равно в каком виде, а умирать – почему-то нет. После некоторых колебаний, включил маленькую лампу у зеркала в ванной, чтобы побриться. Чуть не ослеп с непривычки, но ничего, как-то перетерпел, проморгался, привык и побрился вполне аккуратно, всего пару раз поранившись, хотя очень спешил поскорей закончить и выключить невыносимо яркий электрический свет.
Помывшись, надел чистые трусы и футболку, черную, чтобы хорошо сочеталась с хаори. Долго рылся в шкафу, выбирая штаны: все джинсы с него теперь позорно сползали, а ремень надевать не стоит. Помешает ремень.
Устав искать на ощупь, поднял ролету. За окном стремительно сгущались сумерки, но кое-что стало можно разглядеть. Наконец нашел старые темно-синие штаны от китайской пижамы; искусственный шелк, дешевка, но с хаори они смотрелись вполне органично. И пояс в этих штанах – не пояс, а просто резинка, можно аккуратно надрезать с изнанки, вытащить ее, затянуть, закрепить, завязав узлом.
Пока возился с одеждой, на улице окончательно стемнело. Вот и хорошо. Умирать надо ночью, а не на глазах у наглой желтой звезды, такой безобразно яркой, что хоть глаза себе выкалывай, лишь бы не видеть ее невыносимого света больше никогда.
А я больше и не увижу, – торжествующе думал Альгис. – Пусть теперь без меня на свое адское солнышко пялятся, несчастные дураки.
Взял в руки нож; прикосновение к рукояти оказалось таким приятным, словно у них с ножом когда-то была любовь, и вот теперь они снова встретились после долгой разлуки. Жаль, конечно, что нельзя вот так же обнять напоследок Марека и Марину, сразу обоих, не выбирая; ай, ладно, не о чем тут жалеть. Объятия тех, кто тебя не любит, стоят даже дешевле, чем объятия тех, кого не любишь ты. Поэтому к черту и Марека, и Марину. И вообще всех.
В самый последний момент опомнился, остановился. Но не потому, что испугался или о чем-то пожалел. Просто понял: нельзя
