Офигеть, – думал Симон, – я же теперь кучу всего важного помню и уже не забуду: как минимум, всю нашу классику. И зарубежную тоже помню. И даже авангард, включая некоторые малоизвестные эксперименты – у меня же по современной музыке всегда был высший балл! А раньше только смутно мерещились какие-то странные, ни на что не похожие, но такие родные, естественные для меня мелодии; не понимал, откуда они берутся, думал даже – может, во сне начал сочинять? Но теперь-то ясно, что это было: просто нашу, знакомую с детства музыку вспоминал. И если теперь соединить мои знания с этой невероятной, темной, сокрушительной мощью музыки Другой Стороны… мама дорогая, это что же получится? Это же будет такое… такое будет! И ангелы заплачут на небесах от белой ангельской зависти. И попросят ноты списать.
Симон рассмеялся вслух и побежал еще быстрее, вприпрыжку, хотя раньше терпеть не мог взбираться на этот чертов холм даже по удобной лестнице, спортсмен из него был тот еще, в смысле вообще никакой. Но сейчас, похоже, гравитация частично утратила над ним власть.
На бегу Симону показалось, что кто-то целует его в макушку; ощущение было таким явственным, что он остановился и обернулся. Но позади не оказалось никого, только в воздухе кружились два кленовых листа, красный и желтый, как осенью, хотя на дворе июнь. От ранней жары, что ли, так быстро засохли? – удивился Симон и тут же выбросил листья из головы. Отправился дальше, вверх по склону к репетиционной студии, на ходу прикидывая, с чего сегодня начинать.
А листья продолжали кружиться в воздухе, не опускались на землю. Желтый свернулся в трубочку, что у листьев означает громкий задиристый хохот. «Я давно привык, что ты ни одной девчонке проходу не даешь, а теперь и мальчишкам тоже?» – отсмеявшись, прошелестел желтый лист на никогда прежде не существовавшем, буквально только что, исключительно смеху ради созданном языке сухих листьев, и красный ответил: «Такова уж моя демоническая природа. Я исполнен любви».
ЭваИз всех искусств важнейшее – говорить себе: «Подумаю об этом завтра», – каждый день, утром и вечером, и еще столько раз, сколько понадобится. Долдонить, как попугай. Эва отлично освоила метод Скарлетт О’Хары, считала себя мастером контролируемого девичьего легкомыслия, думала, так будет всегда. «А вот прошлой ночью… – потом. – Но ведь было же… – потом разберемся. – Но как же?.. – а вот так. – Он исчез! – ну, исчез, бывает. – И футболка в крови! – ничего, отстираю или выкину к черту. Но завтра. Потом, все потом, дорогая. Я сказала: потом!»
Примерно такими внутренними диалогами Эва развлекалась три дня подряд и была твердо намерена продолжать в том же духе. И продолжала бы, если бы не картина в кабинете Тамары.
Сколько Эва работала в этом рекламном агентстве, на стене в кабинете хозяйки висела картина ее мужа, печальный плюшевый заяц, черный на черном фоне, только глаза светло-серые, пронзительные, живые, совершенно человеческие глаза. Этот заяц поначалу страшно нервировал Эву, казалось, где бы она ни села, куда бы ни отошла, он следит за ней с таким специальным строгим сочувствием, с каким, наверное, дежурный ангел записывает в книгу судеб наши каждодневные прегрешения; никакой книги судеб, ясное дело, нет, и соответствующей ангельской должности тоже, да и грехов не бывает, только естественные для человека слабости и заблуждения, но заяц-то есть. И смотрит, гад.
Однако со временем Эва привыкла к печальному черному зайцу с человеческими глазами, даже полюбила его – сперва как неизбежное зло, за то, что не очень злое, могло быть гораздо хуже, а потом, постепенно – всем сердцем, как тайного друга. Иногда специально изобретала повод зайти лишний раз к Тамаре, чтобы с ним повидаться.
И сегодня, воспользовавшись Тамариным отсутствием, зашла. Секретарше сказала, что якобы отыскать какие-то эскизы, а на самом деле навестить зайца. Подмигнуть ему, благо никто не видит: «Давно не виделись, привет».
Но картины с зайцем в кабинете не было. И вообще никаких картин, только голые псевдокирпичные стены модного оттенка «селадон»[29].
Какое-то время Эва просто стояла и смотрела на стену. Потом развернулась и вышла, даже не прихватив для конспирации какую-нибудь бумажку с Тамариного стола, а это уже ни в какие ворота, так распускаться нельзя: сказала, что пришла за эскизами, значит, унеси с собой хоть что-то похожее на эскиз, жизнь среди людей требует логичного, последовательного поведения, ну что ты как маленькая. Но Эве было плевать.
Спросила у секретарши:
– А куда подевалась картина?
В общем, заранее предчувствовала ответ, но все равно содрогнулась, когда та растерянно переспросила:
– Какая картина? В кабинете пани Тамары никогда не было картин.
– Понятно, – кивнула Эва.
По идее, надо было высказаться более развернуто, как-нибудь объяснить свой странный вопрос, извиниться за рассеянность, сослаться на бессонницу, сказать, что перепутала с чьим-то еще кабинетом, но на эти ритуальные пляски у нее не было душевных сил.
Ушла из офиса, забив на незаконченные дела, чего обычно себе не позволяла: хочешь жить без лишних, ненужных, неинтересных рабочих проблем, не создавай их сама, такое у нее было правило. Эва всегда его соблюдала – до сегодняшнего дня. Но елки, бывают такие моменты, когда не до правил. Вообще не до чего.
Засела на открытой кофейной веранде неподалеку от офиса. Кофе там был не очень, зато всегда малолюдно. И совершенно пусто в разгар рабочего дня. После некоторых колебаний взяла телефон и позвонила Мете, внештатной художнице из агентства, которую считала чем-то вроде подруги. «Чем-то вроде» – только по той причине, что не могла позволить себе иметь настоящих близких друзей. Слишком велика была та часть Эвиной жизни, которую ни с кем нельзя разделить, а значит нет смысла имитировать близость. Люди, рядом с которыми весело, интересно и приятно иногда проводить время, это приятели и приятельницы. Надо называть вещи своими именами, последнее дело – врать себе.
Но, в общем, Мета была что надо – спокойная, рассудительная, надежная и одновременно крепко повернутая на снах. Даже что-то там такое хитрое практиковала, не то контролируемые сновидения, не то наоборот, неконтролируемое бодрствование, похожее на сон; Эва ее особо не расспрашивала, но держала в уме, что с Метой в принципе можно говорить о серьезных вещах: она не тупая и не пугливая. И если кто-то мог сейчас помочь Эве, рассеять ее сомнения, то только она.
– Помнишь, мы с тобой как-то говорили, что иногда люди путают сны с реальностью? – не поздоровавшись, спросила Эва. – Ну, не могут потом понять, изменила жена или это просто приснилось. И даже после того как поймут, продолжают сердиться, потому что воспоминания так достоверны и свежи…
– Помню, конечно, – ответила Мета. – А что?
– Со мной случилось
