Ганс видел и слышал всех этих людей, но все равно ощущал себя одиноким путником. Как будто веселые пляжники были просто декоративными голограммами, добавленными для пущей убедительности, со спецэффектами в виде визга юных купальщиц и поднятых ими брызг. Наверное, поэтому не стал сворачивать в пляжный бар-палатку с тентом в виде огромного пучеглазого краба, откуда доносились громкие, бодрые крики: «Пиво для всех бесплатно еще ровно семь минут!» – чтобы не исчез при его приближении, как положено всякому мороку. Хорошая штука, смешная, пусть еще постоит. А если и не исчезнет, на фига сейчас это пиво. Что может быть пьянее горько-соленой морской воды.
Шел, пока не споткнулся об оставленный на берегу, у самой воды шезлонг, да так удачно, что в него же и рухнул. И не стал подниматься – только сейчас понял, как сильно устал. Но кроссовки все-таки снял, избавился от мокрых насквозь носков и с наслаждением зарылся босыми ступнями в теплый влажный песок. Сидел так, наверное, целую вечность, смотрел на море, слушал его, осязал, как набегающие волны лижут штанины, но шезлонг не отодвигал, хотя постепенно промок почти по пояс. Сам не заметил как. Хорошо хоть саксофон носил в специальном водоотталкивающем рюкзаке, дорогом, как крыло самолета, надежном, как космический скафандр, потому что совершенно о нем не позаботился, просто положил рядом, прямо на влажный песок. Вот кстати чего-чего, а подобного разгильдяйства ни при каких обстоятельствах от себя не ожидал.
Чувствовал себя удивительно легким, как воздушный змей, даже предпринимал какие-то абсурдные, почти бессознательные усилия, чтобы оставаться на месте, не взлететь. Видимо на это и уходили все силы, иначе как объяснить, что их не было не только на то, чтобы подняться с шезлонга, но и на то, чтобы этого захотеть. С другой стороны, зачем куда-то еще идти? Вот я, вот море. Уже пришел.
Когда небо на горизонте – не прямо за морем, наискосок, правей – начало понемногу светлеть, обещая еще не рассвет, а только его неизбежность когда-нибудь после, Ганс заметил, что его пальцы постепенно становятся прозрачными – не как оконные стекла, как помутневший хрусталь. Сперва решил, померещилось, но проверил, посмотрев через пальцы на далекие пляжные огни – надо же, действительно просвечивают. И с каждой минутой все сильней. Прозрачность постепенно распространялась по телу – вот уже и через ладони стало можно увидеть свет, и предплечья понемногу начинают переливаться каким-то сумрачным перламутром. Ничего себе. Ну и дела.
Ганс не испугался, даже не особо удивился. Как-то очень спокойно подумал: похоже, я понемногу исчезаю. Это вполне логично: все-таки у нас в городе точно нет моря, у нас две реки. Где-то я, значит, не там оказался. В таком интересном месте, где меня просто не может быть. Поэтому мне придется исчезнуть? Может, оно и к лучшему – не помереть лет через двадцать от старости и болячек, а сгинуть неведомо где, на берегу моря. У моря хорошо исчезать.
Спохватился: только вот репетиции… – но тут же снова исполнился счастливого безразличия: ай ладно, чуваки точно выкрутятся. Симон быстро кого-нибудь найдет на замену, еще и получше меня. Я же, в сущности, довольно посредственный музыкант, только с ними расцвел почему-то. Ну так и любой другой расцветет.
Вспомнив о репетициях, потянулся за рюкзаком. Не то чтобы действительно захотел поиграть напоследок, музыка сейчас казалась ему просто приятным излишеством, всю жизнь была нужна, чтобы зарастить какую-то тайную рану, закрыть дыру, которой больше, похоже, нет, так что играть стало необязательно. Просто решил, это очень красиво – играть ночью у моря на саксофоне, постепенно бледнея, как предрассветное небо, становясь прозрачным, как вода. Хоть в кино вставляй такую финальную сцену. Смотреть на это, правда, особо некому: пляжники давным-давно разошлись по домам. Но море-то здесь, на месте. Оно – самый главный зритель. Так что пусть будет вот такой красивый финал.
Пальцы хоть и стали прозрачными, повиноваться пока не отказывались, и дыхание было как минимум не хуже, чем всегда, и губы отлично слушались. И радость от игры никуда не делась – пришла, заполнила под завязку, стоило только начать.
Начал вполне предсказуемо с Summertime, продолжил – обнять и плакать! – не менее предсказуемо: My Tears[30]; за слезами последовал сладкий Blue Train[31]. Смешно, – думал Ганс, – всегда считал себя неукротимым авангардистом, жаждущим новых путей, а как дошло до дела, ничего кроме старой доброй джазовой классики вспомнить не получается. Да и не хочу я сейчас ничего другого играть.
Когда закончил Blue Train, на его колено легла почти невесомая рука. И знакомый, господи твоя воля, невозможный и единственно возможный сейчас голос сказал:
– А теперь моих любимых «святых»[32]!
Ответил, не оборачиваясь, просто чтобы не разорваться от слишком большой, непосильной порции счастья:
– Лорка, ты ретроград.
– Ретроградка, – педантично поправила его Лорета. – Обскурантистка и мракобеска. Ты, кстати, и сам не лучше. Так что давай, играй.
Сыграл, конечно. Он и раньше ей никогда не отказывал. То есть, конечно, отказывал – в пустяковых, житейских вопросах, но если уж Лорка в кои-то веки просила что-то сыграть, играл как миленький, даже если был не в настроении, спешил или хотел спать. И сейчас играл ее любимых «святых», а сам глядел на Лорету, которая сидела рядом с ним на песке, точно такая, как прежде, похожая на стриженого мальчишку с круглыми глазищами и ямочками на щеках, думал: как же это я так удачно умер, что сам не заметил? Никаких мучений – оп! – и сразу с Лоркой в раю! Неужели сердце все-таки остановилось от той рюмки текилы? Или, наоборот, разорвалось? Ничего себе крепкая выпивка у чувака.
Когда доиграл, Лорета сказала:
– Спасибо. А теперь давай, пакуйся и обувайся. Пора домой.
Это прозвучало так естественно и обыденно, словно они оба были живы и случайно встретились в городе, поэтому Ганс совершенно не удивился, не встревожился, не стал расспрашивать, что теперь считается их домом, далеко ли туда добираться, и много ли останется от него по пути.
Упаковал саксофон в рюкзак, дотянулся до кроссовок с носками, невольно поморщился:
– Противные, мокрые и холодные. Босиком пойду.
– Дело хозяйское, – согласилась Лорета. – Только здесь не бросай. Хочешь, я понесу?
Не дожидаясь ответа, одной рукой подхватила обувь, другую протянула Гансу:
– Вставай!
Сколько знал Лорету, всегда удивлялся, какая она на самом деле сильная, от хрупких по-детски женщин такого не ждешь, даже если помнишь по опыту, как обстоят дела. Вот и теперь удивился, как легко
