Когда они вышли с песчаного пляжа на гладкий, твердый асфальт, Ганс с досадой подумал, что его нынешняя фантомная телесность какая-то слишком уж достоверная, перебор. В раю вполне можно было бы обойтись без мелких камешков, на которые он то и дело наступал в полумраке. Но почему-то не обошлось.
В конце концов он сдался, присел на край тротуара, надел скользкие ледяные кроссовки. Привычно выругался – два раза, по одному на каждую ногу. Лорета терпеливо ждала, улыбаясь своей фирменной улыбкой, специально предназначенной для житейских невзгод, одновременно сочувственной и насмешливой, чтобы не особо унывал. Когда он завязал шнурки и поднялся, сказала:
– Мокрые ноги – ужас, как противно, уж я-то знаю! Но за твою прогулку у моря – вполне нормальная цена.
– С учетом того, что я встретил тебя, вообще не цена, – согласился Ганс.
Лорета скривилась, как будто вот-вот заплачет, но решительно тряхнула стриженой головой, снова заулыбалась, взяла его за руку и повела дальше, как ребенка из детского сада. Гансу с непривычки даже понравилась эта роль, топал за ней без возражений и глазел по сторонам с совершенно детским восторгом: вот райская улица, засаженная райскими деревьями, на ней горят райские фонари, мимо проехали райские автомобили, мигает райский светофор, а там, на углу, райский дом, разрисованный райскими же русалками – офигенно красивый! Жалко, мы с Лоркой не в нем живем.
Наконец Лорета увлекла его в какую-то подворотню – по идее, тоже райскую, но темно там было, как в заднице сатаны. Не то чтобы Ганс прежде бывал в подобных местах, но некоторые сравнения приходят в голову, не дожидаясь личного опыта, сами по себе.
– Осторожно, – сказала Лорета. – Не споткнись. У тебя же есть телефон? Отлично. Посвети нам под ноги. Здесь вечно творится хрен знает что!
«Хрен знает что» – это были райские деревянные ящики, райские цветочные горшки, какие-то райские доски, лопаты и метлы, райский садовый гном с отколотой головой, райская собачья алюминиевая миска и райский велосипед, так удачно пристегнутый к райскому дереву, чтобы ни один ангел мимо не пролетел, не напоровшись на его победительный руль.
Ганс был столь потрясен этим райским бытовым хаосом и одновременно так внимательно смотрел под ноги, что не заметил, как Лорета отпустила его руку, и как он сам вышел из захламленного двора – почему-то не в рай, а просто на набережную Нерис, где нет никаких дворов и никаких подворотен. Но Ганс все равно оказался там. Некоторое время стоял, растерянно оглядываясь по сторонам – продрогший бесплотный дух в мокрых насквозь штанах и кроссовках – наконец неуверенно позвал: «Лорка! Ты куда подевалась?» – содрогнулся от жалобного блеяния, в которое почему-то превратился его голос, и заткнулся. Нет никакой Лорки. Лорка умерла, а я снова живой, как последний дурак. К живому она не придет.
Сел на лавку, посмотрел на свои руки. Руки как руки, нормальные, человеческие, не какой-то мутный хрусталь. Долго разглядывал пальцы в предрассветных сумерках в надежде обнаружить хотя бы намек на былую прозрачность. Не обнаружил, конечно. И тогда заплакал – о несбывшейся легкой смерти и утерянном рае, о Лорке, о море, о бульваре, засаженном липами, о доме с русалками, длинноногих девчонках в купальниках, тенте в форме пучеглазого краба и цветных фонарях – так горько, как, кажется, даже в детстве не рыдал.
Пока плакал, ему казалось, что Лорка по-прежнему где-то тут, рядом. Смотрит на него, сострадает, хочет обнять. Ощущение было такое убедительно достоверное, что длил бы его и длил, всю жизнь был согласен плакать, лишь бы чувствовать, что она здесь.
Слезы закончились прежде, чем Гансу хоть сколько-нибудь полегчало. В любом человеке ограниченный запас слез, а во взрослых мужчинах сорока девяти лет их обычно так мало, что хоть у прохожих одалживайся. Но в это время суток на набережной никого нет.
Однако когда Ганс отнял руки от лица, оказалось, что прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки сидит на корточках какой-то незнакомый мужик и так внимательно его разглядывает, словно собирается то ли ограбить, то ли нарисовать портрет.
– Извините, – поспешно сказал незнакомец. – Свинство с моей стороны вам сейчас мешать. Но уйти, ничего не объяснив, было бы еще худшим свинством. Потому что вы же, наверное, думаете, будто чудом встретились с покойной женой, а теперь снова ее потеряли. А вы не потеряли – в том смысле, что терять было некого. Вас сюда привел я.
– Что? – переспросил Ганс. И повторил: – Что?!
Вернее, он только хотел спросить, а на самом деле просто беззвучно открыл рот. Не смог выговорить ни слова. Голоса почему-то не было. И мыслей не было. Да и чувств тоже почти не осталось – ничего, кроме горя и изумления, таких огромных, всепоглощающих, что все остальное просто не помещалось в него.
– Я не нарочно, – сказал незнакомец. – То есть я не нарочно прикинулся вашей женой, чтобы вас помучить. Просто надо было вас увести, пока не исчезли, любой ценой. Это только поначалу кажется, будто исчезнуть приятно. На самом деле, вам бы совсем не понравилось превратиться в жалкую, беспамятную, голодную тень и бесславно погибнуть от рук тамошних полицейских, которые, при всех их несомненных достоинствах, на этой стадии исчезновения уже не умеют спасать. И вообще никто не умеет, не только они. В общем, надо было срочно уводить вас с пляжа, где вам было так хорошо, что хрен бы вы меня послушались, а времени оставалось в обрез. На такие случаи у меня есть один прием – довольно жестокий, зато безотказный: человек видит на моем месте того, кого любит больше всего на свете, больше жизни, больше себя самого. Вот и вы увидели, кого надо. И пошли за мной. И вернулись назад. И правильно сделали. В этом городе нет моря, но жить здесь все равно хорошо. Вы живы, вы снова есть, даже саксофон не посеяли, будет на чем играть – все это в сумме просто отлично, хотя вам понадобится время, чтобы по достоинству оценить этот факт. Сейчас-то вам – хуже некуда, это я понимаю… Хотите выпить?
Ганс отрицательно
