Но даже мать Яэль смотрела на нее с настороженностью, которой прежде не было. Ее губы напряженно дергались каждый раз, когда она возвращалась на койку и находила свою дочь свернувшейся в соломе и приступе боли. Ее лоб был гладким от пота.
– Все еще лихорадит, – бормотала она, прижав хрупкие пальцы к коже Яэль, а затем поворачивалась к их соседке по койке. – Мириам, достань мне немного снега.
Он всегда быстро таял – снег, который приносила Мириам, каплями стекал вниз по ее коже ста различными способами. Оплетал ее ниже горла, ее рабочую одежду.
– Ты не замерзла, Яэль? – Старшая девочка дрожала, засунув свои пальцы в подмышки, чтобы согреться.
– Она отличается от нас, – ответила мать Яэль. Хотя волосы у Яэль были короткие, слишком короткие, чтобы погладить, ее мать все равно провела по ним рукой. – Она больна.
Но ей было холодно. Ее бил озноб, когда она сгорала изнутри. Яэль была огнем и льдом. Одновременно. Невероятная вещь.
– Н-нет, – Яэль выкашляла из себя слово. – Не отличаюсь. Я такая же.
Ее мать не ответила. Она продолжала гладить колючую голову своей дочери пальцами настолько тонкими, что Яэль чувствовала твердость кости, когда они ее касались.
– Ты выглядишь иначе. – Мириам склонила голову.
«Такой же», – хотелось снова крикнуть Яэль. Такая же в душе. Если это имеет значение. Все та же девушка, которая гордо декламировала «Ма Ништана»[9] в пасхальный вечер. Та же девушка, которая играла в мяч с другими детьми на улицах гетто. Которая не отпустила пальто своей матери, невзирая ни на что, когда их запихивали в вагоны. Которая плакала, когда цифры вшивали иглами в ее кожу, и плакала еще больше, когда поняла, что они никогда не исчезнут.
Она хотела рассказать им все это, но яд доктора Гайера был слишком силен. Яэль лежала, но ее голова вращалась, изображения мелькали как фрагменты разбитого зеркала. Мысли прерывались и были везде, отполированные лихорадочным жаром. Молитвы блуждали над ней – «Эл-на, рефа-на-ла» (Боже, пожалуйста, исцели ее, пожалуйста) – голос матери, губы матери, надежда матери. Кусок бабушкиной куклы под ее клочком матраса, изогнувшимся под ее позвоночник: одна крепкая вещь. Единственная крепкая вещь.
Все остальное разваливается. Меняется вместе с ее кожей.
«А может быть, я не такая же», – пришла внезапная мысль. Она больше не плакала при виде игл (с самого первого сеанса инъекций, когда доктор Гайер ударил ее по запястью и потребовал, чтобы она прекратила распускать сопли). Он это изменил.
Ты изменишься.
«Бабушка?» – Яэль боролась с соломой, высоко приподнялась на локте, пока не поняла, что голос был воспоминанием. Двухъярусная койка напротив нее была заполнена множеством колеблющихся лиц, но ни одно из них не было бабушкиным.
Нет. Это было не так. Это было «изменишь все».
Ты изменишь
всё.
Она рухнула обратно в колючую солому.
Вой разбудил ее. Это был все тот же хор, который она слышала каждую ночь. Стоны печали, скорби и потерь из каждого барака. Закручивающиеся вместе в дикую песню. В первые недели в лагере она представляла, что это были настоящие волки – сразу за колючей проволокой и испепеляющим электрическим забором – дикие и свободные.
Но сегодня вой был другим. Песня, которая дергалась на краю сна Яэль, чувствовалась ближе. Была ближе.
Доски кровати дрогнули, когда Яэль села. Мир вокруг ощущался как тампон, которым медсестра иногда вытирала ее руку – чистым и холодным. Никакого подкрадывающегося озноба. Никакого огня под кожей.
Лихорадка прошла.
Ее мать лежала к ней спиной. Согнувшись, так что Яэль могли проследить лестницу из ребер через ее рабочую одежду. Они содрогались в одном ритме со слезами, стонами, жалобными всхлипами.
– Мама? – Яэль потянулась к спине матери. – Мне уже лучше.
Ее мать замерла от прикосновения, все издаваемые ею звуки переросли в сдавленный стон, вплетаясь обратно в тишину.
На мгновение Яэль почудилось, что она все еще спит. Но ее пальцы были на спине матери. Это было настоящим. Она чувствовала дрожь дыхания матери. Чрезмерную тонкость ее истощенных мышц. Жар, жар, жар ее кожи.
– Мама? – позвала она снова, дыхание часто прерывалось в горле.
Женщина повернулась, глядя на нее. Глаза были… странными. Того же цвета, как и у ее матери (темные как тени в вечернем лесу). Той же формы, но казалось, что они принадлежали кому-то другому. Яэль вглядывалась в них, но не могла найти женщину, которая ее родила. Вырастила. Прижимала к себе, когда их товарный вагон с грохотом мчался по километрам и километрам пути.
– Что ты? – Ее мать отодвинулась, голос был царапающим.
Пустота под пальцами Яэль была холодной: «Я – я Яэль. Твоя дочь».
– Нет! – Глаза ее матери бегали из стороны в сторону. – Нет… Ты не мой ребенок. Не она.
Укол, укол, укол. Эти слова были сотнями игл, впившихся в нее одновременно.
– Мама… – попыталась она снова.
– Не смей! – Её визг разнесся по казарме, пробуждая почти-мертвых ото сна. Мириам резко подскочила и проснулась, посмотрела на своих соседей по койке затуманенными глазами. – Не называй меня так! Я не знаю, кто – что – ты есть, но ты не моя Яэль!
Шепот засуетился в соломе вокруг них. Яэль чувствовала, как на нее смотрят. Десятки, сотни проснулись.
– Рахель! – Мириам схватила мать Яэль за плечи и называла ее имя снова и снова. Как заклинание. – Рахель. Рахель. Успокойся.
Мать Яэль вся тряслась: голова, плечи. Она уклонялась от касания Мириам, пока не уперлась спиной в стену барака: «Это не она! Это не Яэль!»
Яэль тоже трясло. Накачанная доверху ядом криков матери. Они растекались раскаленной лавой внутри ее. Не лихорадка, но гнев. Беспомощность того рода, которой человек наполняет себя сам, чтобы уберечься от страха: «Прекрати, мама! Прекрати! Это Я! Я Яэль!»
Она кричала до тех пор, пока не увидела, что на нее смотрит Мириам. Глаза старшей девочки были такими же широкими и очерченными, как у спрятанных кукол-матрешек Яэль.
– Я-Яэль? – Мириам тщательно выговорила имя. Ее руки были все еще на плечах Рахели, но все ее внимание было приковано к девушке через койку. – Ты… изменилась.
Яэль проследила за взглядом Мириам, вниз на свои собственные руки. Горящие ссадины исчезли, сошедшие вместе со всеми слоями мертвой кожи. Не было пятен или рубцов. Ее кожа была мягкой, белой, как молоко. Ее пальцы протанцевали наверх, вытащили единственную прядь волос. Она была неожиданно светлой.
Какой ее всегда хотел видеть доктор Гайер.
– Это не моя дочь! Это чудовище! – продолжала истошно вопить мать, вырываясь из хватки Мириам. – Яэль мертва! Мертва! Как и все остальное здесь!
Яэль – уверенная, что это сон – перевернула руку кривыми числами вверх. Она по-прежнему была отмечена. Все еще «Заключенный 121358.X».
– Смотри. – Яэль пытался показать матери цифры – доказательство, что она была той, кто она есть – но глаза ее
