Рана зажила только спустя год уже в Петербурге, но Розен так и остался хромым, потому что стопа на его правой ноге оказалась вывернутой назад, срослась, являя собой зрелище диковинное и страшное. Во время ходьбы красные узловатые сочленения, напоминавшие локти собаки, перекатывались, пульсировали, и казалось, что они вот-вот вырвутся наружу.
Для Михаэля изготовили специальный башмак, который более напоминал навершие молота, потому как у него было два носка, которые расходились от каблука в противоположные стороны.
Опираясь на трость, Розен выступал величаво, деланно улыбался, всячески стараясь скрыть острую, насквозь его пронизывающую боль. Правда, со временем он привык к этому страданию и даже научился танцевать Шлёнский полонез.
Из дневника артиллерийского офицера десятого корпуса второй прусской дивизии Михаэля Георга Розена: «После длительного перерыва вновь берусь за ведение своего дневника. Перечитывая старые записи, относящиеся еще к Малоярославецким событиям, прихожу к пониманию того, что все произошедшее со мной неслучайно. Особенно это понимаешь, оказавшись здесь, в Петербурге, на Миллионной, в квартире моего деда Альфреда Розена, которого на русский манер звали Фёдором Казимировичем. В нашей семье об этом человеке не принято было говорить, а если все-таки разговор и заходил, то иначе как большим чудаком Альфреда не называли. До своего отъезда в Россию он был одним из самых известных оружейников в Потсдаме, но, приняв приглашение Императора Петра I, навсегда покинул родину, оставив здесь мою бабушку с двумя сыновьями Карлом и Фридрихом, моим отцом. В Петербурге дед обзавелся новой семьей, точнее сказать, по настоянию царя его женили на совсем юной Елизавете Демент, дочери лейб-медика Исайи Демента, занимавшего должность «надсмотрщика за древностями» в Кунсткамере. Говорили, что специально на свадьбу Фёдора Казимировича и Елизаветы Исаевны из кабинета древностей к столу были поданы овца с четырьмя глазами и двумя языками, привезенная из Выборга, и специально доставленный из Тобольска барашек, у которого вместо копыт были перепончатые лапы, как у водоплавающей особи. Что и понятно, это произвело на гостей неизгладимое впечатление, однако у несчастной невесты закатились глаза, и она упала в обморок.
Спустя годы, оказавшись в Петербурге по делам Прусского артиллерийского ведомства, я пришел в дом своего деда, которого к тому моменту уже много лет как не было в живых. Тогда, впервые оказавшись в этой огромной, напоминавшей готический собор квартире, окна которой выходили на Миллионную и во внутренний двор-колодец, я почувствовал, что время тут течет совсем по-другому и то, что было с моим дедом, которого я и не знал, теперь повторяется со мной. Да, ведь сказано у Екклезиаста — что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем, бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое», но это уже было в веках, бывших прежде нас…»
В Петербурге у Михаэля с Авдотьей Иннокентьевной родился сын Саша, которого покрестили по православному обряду в Успенском соборе на Сенной площади.
Крестная, Елизавета Смольянинова, научила мальчика следующей молитве: «Помоги мне грешному и унылому в настоящем житии моем, умоли, угодниче Божий Николай, Господа Вседержителя даровать оставление всех моих грехов, совершенных от юности моей и во всем житии моем, помоги мне окаянному, умоли Спасителя избавить меня от воздушных мытарств и вечного мучения, от сомнений и отчаяния!»
И это уже потом, спустя годы, гуляя с матерью по набережной Невы, Саша Розен увидел стоящего перед ним на воде старца, завернутого в белый омофор с черными крестами. Наклонившись к самому лицу мальчика, он тихо проговорил:
— Невозможно вычерпать море, но возможно собрать капли, и они прольются дождем. Трудись и помни, что только по делам твоим можешь быть узнан. Нет смысла в пустых и праздных речах, если в твоем сердце нет любви, а душа твоя до краев переполнена горечью. Лишь только тогда, когда вычерпаешь ее без остатка, пребывая при этом в молчании, сможешь сказать, что спасся от водного возмущения, воздушных мытарств и отчаяния. Невозможно не испытывать сердечное горение, когда ощущаешь в себе свободу от уныния, зависти и осуждения, потому что бесстрастность и есть истинная любовь. Ведь любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражает, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…
Саша огляделся по сторонам, но матери нигде не было.
Он бросился бежать по набережной, свернул в первую подворотню и обнаружил ее сидящей на скамейке и что-то записывающей в блокнот, пользуясь переносной чернильницей.
Увидев сына, Авдотья Иннокентьевна улыбнулась.
Знал, конечно, что мать ведет дневник, записывает каждый день свои мысли, наблюдения разного рода неразборчивым почерком. Так, однажды увидел этот потрепанный блокнот на столе, и пока в комнате никого не было, открыл его, конечно, понимая прекрасно, что совершает дрянной поступок, ведь мать могла записывать в нем что-то личное, не предназначенное для посторонних глаз, даже для глаз сына. Однако с радостью не смог разобрать ни одного слова, что были написаны неразборчиво, мелко, какими-то завалившимися влево буквицами, как будто бы мать была левшой.
Но левшой она не была.
Казалось, что текст был специально зашифрован, чтобы никто не смог его прочесть. Более того, Саша подумал, что даже и сама мать со временем его не разберет, что он был ей нужен лишь для того, чтобы вобрать в себя ее мысли и наблюдения только в момент их записи, а потом — будь, что будет, ведь они все равно сохранены, существуют в единственном экземпляре и абсолютно не нуждаются в то, чтобы быть прочитанными кем-то.
После смерти Авдотьи Иннокентьевны, Александр Михайлович держал ее дневник в ящике стола, который всегда был закрыт на ключ, потому как был уверен в том, что еще не пришло время расшифровать кривые, друг на друга завалившиеся буквицы материнской скорописи».
Глава 9
Осенью 1970 года в редакцию серии «Пламенные революционеры» при издательстве политической литературы «Политиздат» ЦК КПСС, что на Миусской площади в Москве, Булат Окуджава принес рукопись, которая называлась «Ведь недаром».
Рукопись была принята к рассмотрению с обещанием ответить быстро, потому как серия активно печатается и издательство заинтересовано в новых авторах.
Хотя для Булата Шалвовича это был
