“Взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из <…> живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то <…> выпито, столько-то детей погибло от недоедания… И такой порядок, очевидно, нужен”.
В этот миг Хаматова подняла глаза на зал Большого Кремлёвского дворца. Многие гости так и замерли с вилками, зависшими по пути ко рту. Некоторые перестали жевать. Лица большинства гостей выражали немой ужас: Хаматову было невозможно прервать, слова Хаматовой было невозможно не слышать. Ну не выйдешь же из зала во время званого кремлевского обеда.
“Мне-то страшно не было, а вот Галине Борисовне Волчек, видимо, было. – Мы идем по бульвару вечером того самого июньского дня 2006-го: Чулпан впервые пригласили в Кремль на званый обед, ей впервые доверили выступить перед президентом. – Знаешь, я прямо увидела, как у многих людей, которые подняли на меня глаза, промелькнули все эти жуткие кадры хроники генетической памяти. И они испугались: кто-то за меня, кто-то за себя. Когда я встретилась взглядом с Галиной Борисовной, в глазах ее был такой ужас, что я даже слово какое-то забыла, споткнулась”.
Едва присутствующие перевели дух, Хаматова продолжила.
“Очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка <…>, и всё обстоит благополучно”.
Повисло мертвое молчание.
Хаматова выждала как можно дольше и объявила: “Антон Павлович Чехов. «Крыжовник»”. Зал взорвался облегченными аплодисментами. Зазвенели рюмки, вилки, зашуршали официанты, – ко всеобщей радости, больше ничто не угрожало задуманному сценарию праздничного обеда. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ГОРДЕЕВА: А почему они сразу не поняли, что это Чехов?
ХАМАТОВА: Ну, никому как-то в голову не пришло. До этого я была в Кремле только один раз, получала Государственную премию в две тысячи четвертом году. И никакой охоты вернуться в это здание у меня не возникало. Потому что… ну… как-то там… особенная атмосфера. У меня в памяти почему-то сразу всплыли старшие классы моей казанской школы. Это неприятное воспоминание. Но Год благотворительности же! Фонда “Подари жизнь” еще нет, но мы на всех парах мчимся к его созданию.
ГОРДЕЕВА: Ты уже тогда понимаешь, что без сотрудничества с властью ничего не получится?
ХАМАТОВА: Нет, я так четко, как сейчас, этого еще не понимаю. Но я что-то такое чувствую. Осознаю, что с ними нужно взаимодействовать, это важно.
ГОРДЕЕВА: Мне кажется, в две тысячи шестом еще нет необратимого выбора между честью и властью, между долгом спасать и необходимостью сотрудничать.
ХАМАТОВА: Нет-нет. До этого пока не дошло. Но что-то такое зреет в воздухе. Я уже знаю, что не имею права просто так разбрасываться словами – каждое неаккуратно сказанное слово может навредить делу. Что важнее: здоровье детей, шанс на выздоровление, который они получат, если будут лечиться с помощью самых лучших препаратов и технологий, которые мы сможем добыть для врачей, или моя гражданская позиция? Этот вопрос уже возникает. Но пока – не стоит ребром. И вот мне звонят из Кремля и приглашают, в связи с Годом благотворительности, выступить. И просят тезисы.
ГОРДЕЕВА: Тезисы?
ХАМАТОВА: Да, мне говорят: “Пришлите, пожалуйста, тезисы вашего выступления”. У меня к горлу подкатывает тошнота. В последний раз я слышала слово “тезисы” в школе, когда мы переписывали тезисы Ленина. И эти тезисы как-то меня ополчили против них. Я долго думала, как выпутаться из ситуации. А потом радостно нашла маленький кусочек из маленького рассказа Чехова “Крыжовник”, который начинался словами “Взгляните на эту жизнь – скотоподобие слабых, грязь невозможная…” – и дальше абсолютно точное перечисление всего того, что мы видим сейчас на улице: про богатых, про власть, про черствость и невежество, про бесправие полное слабых и больных. Будто про нас писал Антон Павлович!
Никаких тезисов я в Кремль не послала, сказала, что никакого выступления у меня не будет, я просто прочту отрывок из рассказа Чехова. И там как-то успокоились и забыли про меня. Но вот подошел день выступления. Все собрались, зал такой красивый и огромный. И меня эти женщины советского типа, которые готовили мероприятие, заталкивают в туалет и требуют: “Прочитайте, пожалуйста, ваше выступление”. И я не стала читать с начала, потому что…
ГОРДЕЕВА: Слукавила.
ХАМАТОВА: Я не хотела их злить… Я прочла самый конец: “Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные”. “А, ну нормально, пойдет”, – кивнули они. И все пошли в зал. Потом я стала читать и увидела эти испуганные лица, которые никогда в своей жизни не забуду. А потом по телевизору сообщили, что в Кремле выступила Хаматова и поздравила всех с праздником. Мне позвонил Юра Шевчук и сказал: “Старуха, как же тебе не стыдно!”
Это было очередное прямое столкновение с тем, что про тебя на всю страну могут рассказать любую неправду. И никогда нельзя рассчитывать на чистую игру.
ГОРДЕЕВА: Однако тебе всё же пришлось продолжить общение с властью. В две тысячи шестом, по инициативе двух великих Галь, Чаликовой и Новичковой, был зарегистрирован фонд “Подари жизнь”. Галя Чаликова, величайший гуманист своего времени, и Галя Новичкова, выдающийся врач, подвижница и менеджер, создавали фонд в широком смысле для того, чтобы помогать детям, страдающим онкологическими и гематологическими заболеваниями. Но была и еще одна, более очевидная цель: строительство клиники. Той самой, которая называется теперь Центр имени Димы Рогачёва. Ты с самого начала понимала, что на твои, как соучредителя, плечи во многом ляжет переговорный процесс? Ведь в те годы из всех людей, так или иначе причастных к созданию фонда, только ты и Дина Корзун были узнаваемы и вхожи в высокие кабинеты.
ХАМАТОВА: Конечно, не понимала. Я тогда вообще мало что понимала про то, как общаться с властью. И даже про то, что у меня, лично у меня, есть такой ресурс. В две тысячи четвертом, ты этого не знаешь, свою первую Госпремию я пришла получать в драной куртке и джинсах. Они от меня шарахались.
Но в августе две тысячи пятого Путин уже побывал в РДКБ, уже попил чаю с нашим замечательным мальчиком Димой Рогачёвым и уже подписал проект строительства новой клиники,
