Он повернулся и, ухватив дочку за локоть, поволок ее прочь, через гараж, мимо серого «Мерседеса» с наклейкой, гласившей, что где-то в Кении одна деревенька тоскует по своему дурачку. Он тащил дочку по ступеням к входной двери в дом, когда я снова окликнула его:
– Эй, чмо, время не подскажешь?
Он еще раз посмотрел на голое запястье, потом спохватился и сунул руку в карман. Шлепнул дочку по заднице, заставляя идти впереди себя в дом. Потом, поколебавшись, оглянулся, подыскивая еще одно последнее оскорбление, чтобы избавиться от меня. Ничего не подобрал. Теперь уже дрожа мелкой дрожью, сделал два быстрых шажка, зашел в дом и с силой захлопнул за собою дверь.
Я пошла обратно в домик Рустедов. Неподвижность ощущалась едва ли не как смена показаний барометра, словно внутри каменных тюдоровских стен существование проходило на иной высоте над уровнем моря и установился свой собственный уникальный климат. Может, и прав был Тиздейл, и с нынешних пор эмоции следует замерять как погоду, перемену в состоянии атмосферы. Свет был серебристо-серым, таким же было и настроение. Температура болталась чуть ниже одиночества.
Я свернулась клубочком на хозяйской двуспальной громадине, укрылась накидкой Йоланды, держа в руках фото всех нас в Эстес Парк. Я бы заплакала, если б могла… но, как уже говорила, я никогда не походила на тех, кого зовут плаксивыми бабами. Когда моя мать хлюпала – это была подтасовка, метод воздействия. Если отец плакал, так то по пьяни и от жалости к самому себе. Я же, сталкиваясь с кем-то в слезах, никогда ничего не чувствовала, кроме презрения, пока не увидела в первый раз, как хнычет Йоланда, – и это выворотило мне душу. Может, проведи мы вместе времени побольше, я и научилась бы дочиста омывать свои зачумленные члены благодатным здоровым потоком слез.
А так я лишь свернулась клубочком и подремала немного, а когда проснулась, опять шел дождь.
По крыше мягко стучало «тук-тук» – не как капли воды, а четче, резче, вроде потрескивания. Я вышла из спальни, добрела до открытой входной двери и выглянула. Дождь сыпал непрестанным потоком блестящих игл, не больше тех, какими портные орудуют, наметывая рукав. Они отскакивали, ударяясь о камни флагштоков, и издавали при этом приятное звяканье. Звук был до того приятен, что я выставила руку ладонью вверх, словно бы пробуя теплый летний дождик. Хлесть! Моя ладонь мигом превратилась в кактус. Признаюсь, после этого дождь уже не звучал столь приятно.
Я по одной выдергивала колючки, стоя над лепешкой-буритто с яйцами, сыром и черной фасолью. У Рустедов был природный газ, и можно было разжечь духовку. Как-то уютнее стало с животом, дополна набитым горячей пищей. Ела я прямо с чугунной сковородки в хозяйской спальне.
Покончив с едой, взяла из гаража несколько покрывал. Перенесла д-ра Рустеда в спальню, уложила его и укрыла. Вложила ему в руки фотографию нас всех. Поблагодарила его за то, что делил он и дочь свою, и дом свой со мной, поцеловала его, пожелав спокойной ночи, и уснула сама.
Дождь закончился примерно часа в два утра, и тогда же Гамби с той стороны улицы проскользнул в хозяйскую спальню. Я уже проснулась и прислушивалась к его движениям. Не двигалась, пока он обходил тело на полу, укрытое покрывалами, и крадучись подобрался к кровати. Потянулся за подушкой и встал коленом на край матраса. Он был взвинчен, дрожал от напряжения, ноги тряслись, когда он стянул одеяло и прижал подушку к лицу спящего.
Спина его была повернута ко мне, когда я, откинув покрывало, встала с пола. Но когда я дотянулась до чугунной сковороды, Гамби уже понял, что персона под подушкой не сопротивляется. Он оторвал подушку и застыл, ошалело уставившись на спокойное неподвижное лицо д-ра Рустеда. У Гамби хватило времени издать короткий вопль и наполовину обернуться, пока я замахивалась. Я была напугана, перевозбуждена и ударила его сильнее, чем надо бы. Сковородка сошлась с головой со звучным звоном. Он обмяк, конечности разлетелись на все четыре стороны, голова завалилась набок. Такое ощущение, будто я по стволу дерева вдарила. Я вдребезги разбила ему очки, нос и несколько зубов. Он рухнул, словно бы стоял на виселице и палач открыл люк.
Я ухватила его за ногу и оттащила в прихожую. Через дверь в конце коридора затащила его в гараж на две машины. Туда вела лесенка из трех ступеней, и этот тип своей башкой пересчитал каждую из них. Я даже не поморщилась. Большой черный «Краун Вик» д-ра Рустеда стоял ближе всего. Я открыла багажник, подхватила Гамби и перекинула его туда. И захлопнула багажник.
Минут десять поисков со свечой, и я отыскала ручную аккумуляторную дрель д-ра Рустеда. Надавила на пуск и проделала в багажнике дюжину отверстий, чтоб дышать можно было. Если завтра не будет чересчур жарко, то с ним все обойдется, по крайней мере до полудня.
После того как трахнешь незваного гостя по башке сковородкой, сон уже совсем не тот, к восходу солнца я уже была готова в путь. Вышла из гаража, с одного плеча у меня свисал рюкзак с бутылками свежей воды и кое-чем перекусить в дороге. Нет никакого театрального удовлетворения сообщать вам, что я слышала, как бился и завывал Гамби, пытаясь выбраться, но, когда я уходила, из багажника ни звука не доносилось. Вполне мог и умереть. Не стану клясться, что не умер.
Вечерний дождь отмыл небо до яркой голубизны, и день заблистал. Заблистали и свежевыпавшие иголки на дороге.
Дочь Гамби стояла в конце подъездной дорожки, глядя на меня широко раскрытыми, испуганными глазами. На ней был тот же самый черный тренировочный костюм с пурпурной окантовкой и тот же самый серебряный браслет, который украшал ее запястье и день назад. Я разговаривать с ней не собиралась: представлялось важным воздержаться от сообщения для ее же безопасности ничуть не меньше, чем для моей, – только она сама нервно шагнула ко мне и окликнула:
– Вы моего отца не видели?
Я остановилась посреди улицы, под ногами у меня похрустывали иголки.
– Видела, – сказала я ей. – Только он меня не видел. Не повезло ему.
Она отступила на шаг, прижав к груди одну ладонь с согнутыми пальцами. Я сделала еще с десяток шагов по дороге, потом не удержалась – вернулась. Девочка застыла. Я видела, что ей убежать хотелось, но от страха она будто к месту приросла. На худенькой ее шейке билась жилка.
Я ухватилась за кружок на ее запястье и сорвала его: серебряный браслет с тисненым украшением на нем в виде месяцев. Нацепила его себе на руку.
– Он не твой, – сказала. – Не понимаю, как ты
