Новая волна фотовспышек прошлась по залу.
Келлауэй сидел, положив руки на колени, низко свесив голову, вид у него был и напуганный, и слегка затравленный. Подумав немного, он подвинулся вперед на стуле и склонился к микрофону.
«Если мой сын сейчас смотрит, я просто хочу, чтоб он знал: с папой все в порядке», – выговорил Келлауэй.
Толпа в зале встретила эти слова нежным воркованием, напомнившим Лантернгласс о голубях.
– А он не такой уж и хороший, – объявила Дороти.
– Он остановил безумную с револьвером.
– Но он еще и в «Мир моря» ходит, – сказала Дороти, тыча пальцем в толстовку. – Там косаток взаперти держат в маленьких-маленьких баках. Вроде как тебя посадит кто в кладовку и заставит сидеть там весь день. Никто не должен ходить в «Мир моря».
«Да-а, – мягко протянул Джэй Риклз, едва не дрожа от удовольствия. – С папой все в порядке. Все о’кей с папой, люди. С папой все просто прекрасно».
Последний вал яростных фотовспышек заполнил зал. В их мигающем, почти слепящем свете очень бледная кожа Келлауэя отливала синевой, как оружейная сталь.
21 час. 18 мин.
Они все еще торчали там: фургоны теленовостей, съемочные группы заполонили всю улицу перед его домом. Он сидел на тахте посреди гостиной с домашним телефоном на коленях. Его мобильный забрала полиция. Транслирующие фургоны были видны ему в зазоре между шторами, скрывавшими широкое окно. Си-эн-эн. Телекомпания ФОКС. Его телевизор был включен: единственный источник света в комнате, – но звук выключен. Крутили все тот же клип, где Джэй Риклз говорит свою фразу про плохого человека с оружием, встречающего хорошего человека с оружием.
Келлауэй сам себя чувствовал пулей в пистолете, чувствовал, что взведен и готов сорваться, полететь куда-то навстречу конечному, мощному удару. Неся в себе заряд, способный проломить дырищу в том, что все до одного считали, что знают о нем. Когда пистолет выстреливает, все поворачивают головы, чтобы взглянуть, вот и сейчас все тоже оборачиваются, глядя на него. На него, а не мимо него или сквозь него.
Он ждал, что телефон зазвонит, и тот зазвонил. Он поднес трубку к уху.
Холли говорила едва дыша, тихим голосом:
– Ты дома. Не была уверена, что ты уже дома. Только что видела тебя по телику.
– Запись делали несколько часов назад. Ты только сейчас ее видишь?
– Д-да. Только сейчас смотрю. С тобой все в порядке? Не ранен?
– Нет, милая, – сказал он своей жене. Все еще жене, даже сейчас. На бумаге, во всяком случае.
Слегка задохнулась:
– Ты не должен меня так называть.
– Милой?
– Да. Даже думать так не должен.
– Я б вообще не думал, если б она меня убила. Пристрели она меня сегодня, то была б последняя моя мысль.
Опять прерывистое дыхание. Ему показалось, что она сдерживает плач. На слезы она скора: в конце телефильмов про Рождество, когда рекламу АОПЖОЖ[54] показывают, когда кинозвезды умирают. Она постоянно носит наряд из чистого бархата своих чувств, ткань, которая трещит при каждом ее шаге в этом мире и которая липнет к ней, куда бы она ни направилась.
– Незачем тебе было туда соваться. Полицию надо было дожидаться. А если б она тебя застрелила? Твоему сыну отец нужен, – выговаривал она ему.
– Адвокатша твоя, похоже, так не думает. Адвокатша твоя думает, что будет просто прекрасно, если я буду видеться с Джорджем раз в месяц под присмотром какой-нибудь бабки, шпионящей за мной.
Она всхлипнула на вздохе, и теперь он уже наверняка знал: плачет. Заговорила лишь через несколько секунд – голосом, ломким от эмоций.
– Моя адвокатша не только тебя пинает. Она и меня вовсю пинает. Грозится бросить дело, если я буду пытаться вести переговоры с тобой. Она из меня такую дуру делала, когда я сказала ей, что знала, что ты меня никогда не ударил бы, что ты бы никогда…
Сестра Холли закудахтала где-то рядом, резкий неразборчивый звук, напомнивший ему взрослых, всерьез рассуждающих о похождениях карикатурного Чарли Брауна[55]. Холли сама не знает, как ей ее стерпеть. Ожидания других походили на сильные порывы ветра, а Холли была при этом всего лишь газетным листком, который швыряло то туда, то сюда под их действием. Рэнд Келлауэй твердо считал, что сестрица Холли была скрытной лесбиянкой, а малый, за кого она замуж вышла, скорее всего, был извращенцем. Звали его Элайджа (ничего себе имечко, а?), он носил яркие рубашки подозрительных цветов: ярко-желтые, как школьные автобусы, мандариновые, сине-зеленые. Плюс, он взахлеб смотрел по телику фигурное катание.
– Что тебе Фрэнсис сказала? – спросил Келлауэй. Он почувствовал, как что-то вспыхнуло в нем, вроде как спичка зашипела перед тем, как вспыхнуть.
Однако Холли больше его не слушала, слушала свою сестру. «Да», – произнесла Холли. Еще кудахтанье. «Нет!» А потом опять: «Нет!» Молящим, завывающим голосом.
– Скажи ей, пусть своими делами занимается, – выговорил в трубку Келлауэй. Он чувствовал, что Холли уходит, до нее не достать, и это бесило его. – Не слушай ее. Что бы она ни говорила – пустое.
Холли вновь обратилась к нему, только голос ее был беспокоен, полон эмоций:
– Д-джордж хочет поговорить с тобой, Рэнд. Я ему трубку передам. Фрэн говорит, что мне больше нельзя говорить с тобой.
Когда они жили вместе, так одним из правил, установленных Келлауэем, было: Холли разговаривает с Фрэнсис только в его присутствии – именно по этой причине. Он не хотел, чтобы у Холли был сотовый телефон, из-за опасения, что Фрэнсис засыплет ее эсэмэсками. Он не позволил Холли купить мобильник, но потом эта чертова компания, где она работала, выдала ей сотовый телефон и требовала, чтоб она носила его с собой.
– Скажи ты этой волосатой пи… – начал он, но телефон клацнул, и зазвучал голос Джорджа:
– Папочка. – У него был голос матери, порывистый, с придыханием, возбудимый, такой же нежный, ласковый и невнятный. – Папочка, тебя по телику показывают!
– Знаю, – ответил он. Понадобилось приличное усилие воли, чтобы выровнять голос и придать ему хоть немного теплоты. – Я сегодня весь день провел в Телеландии, где все телелюди живут. Труднее всего туда попасть. Тебя до того ужимают, чтоб ты стал очень-очень маленьким и смог уместиться внутри телевизора.
Джордж захихикал. Смех его звучал до того приятно, что причинял Келлауэю боль. Ему захотелось усадить сына на колени, обнять его так, чтоб тот вскрикнул и попытался высвободиться. Захотелось поехать с Джорджем на пляж и показать ему, как стрелять по бутылкам. Джордж крепко сжимал бы кулачки и пускался в пляс каждый раз, когда разлеталась бутылка. Келлауэй мир бы
