— Имею, — ответил Бортов.
— Что ж за свобода, если ты запрещаешь мне пить?
— У тебя жена дома голосит, получку пропиваешь.
— Потому я и пропиваю, что она голосит… Вот если захочу, побью тебя.
— Зачем же бить его? — осведомился Скорик.
— Еще тридцать лет проживу, а пить буду. Никто, — ударил он по столу, — не запретит мне пить! — Он потребовал еще бутылку, раскупорил и опустил усы в стакан.
Студенты выпили по кружке, заказали по другой. Скорик развеселился и стал вполголоса напевать:
Елки да палки да лес густой, Ходит Ванька да холостой. Холостой да неженатый.— Не собираешься ли ты дать концерт? — спросил Бокитько. — Полезай на эстраду.
— Не полезет, — подзадорил Молодецкий.
— Полезу, — объявил Скорик и при большом удивлении друзей взошел на эстраду.
Прочистил голос и запел очень чистым и приятным тенором:
Эх-ма, пьет-гуляет табор кочевой…
Он довольно ловко подражал цыганскому жанру. Публика пивной приняла его выступление за начало концерта, раздались хлопки. Ему крикнули: «Шахту номер три», но на бис он спел опять цыганакий романс.
Веснушчатый лакей делал ему знаки, но Скорик не обращал на него внимания и продолжал петь, ломаясь и прикладывая руку к сердцу.
Молодецкий гремел от смеха и при каждой новой руладе хватался за живот и стонал: «Ой, лопну!» Бокитько бледно улыбался, а Бортов сжал губы.
Наконец Скорик окончил, раздался гром аплодисментов, среди которых самыми звучными были ладошки Молодецкого.
— Браво, бис, — кричал он. С кружкой пива он подбежал к эстраде и передал пиво Скорику, раскланивавшемуся во все стороны, как это делают заправские артисты. Тот еще раз поклонился Молодецкому и осушил кружку.
Какой-то забулдыга, высокий детина в мохнатой кепи, также поднес свой стакан.
— Налегай, — произнес он хрипло. — Все мы певцы, да не у каждого голос. Мажь до дна! Люблю артистов. Нет голоса, — стукнул он себя в грудь, загудевшую как каменный свод. — Нету голоса, но душа есть.
Он хотел налить второй стакан, но Скорик отказался и спрыгнул с эстрады. К нему подошел лакей.
— Будьте добры, бросьте шутки, — накинулся он на Скорика. — Вы нам исковеркаете программу. Если вам хочется петь, так вы дома упражняйтесь в этой надобности.
— Постой, — вмешался Молодецкий — денег-то он у вас не просит?
— Это вы что же, честной народ пришли мутить? — тряхнул забулдыга Скорика. — Артист ты такой же, как я. За что поил пивом?
— Легче, легче руками, — вступился Молодецкий. — Сломать можно.
— А ты кто? — толкнул его забулдыга.
Они готовы были уже сцепиться, как вдруг Скорик закричал у них под руками петухом. Он делал это в минуты самого хорошего настроения. Публика рассмеялась и зааплодировала. Забулдыга сплюнул:
— Провалитесь вы! — Он вышел из пивной.
В самом веселом настроении компания принялась допивать свои кружки.
Бортов отнесся очень сдержанно к шуткам Скорика.
— Офицеры, — сказал он, — допускали в публичных местах шутки, которые они считали разрешенными только для офицерской касты. Гимназисты имели свои шутки, студенты — свои. Стоит нам еще напиться, пойти по улице с воем гаудеамуса, поинтриговать милиционера, и мы — безвременная копия прежних вислоухих студентов.
— Что же непристойного ты нашел и специфически-студенческого в моем поступке? — спросил Скорик. — Не всегда же с ученым видом совы сидеть над зачетами и пугать людей тухлым видом. Неужели советский студент обязан глядеть букой? Всегда спорю с Захаровым, партийцем со стажем с рождества христова. Этот монах проповедует чуть ли не аскетические идеи. Смеяться нельзя — видите ли, это ведет к легкомыслию. Плакать нельзя — это ведет к малодушию. Позвольте, — воскликнул Скорик. — Пакля я или человек, жизнерадостный и живой.
— Человек живой и очень даже жизнерадостный, — сказал Бортов, — но дело в том…
— И кто учит, — воскликнул Бокитько, — гражданин Бортов, декларации которого мы все хорошо еще помним. С каких пор, — обратился к нему Бокитько в третьем лице, — он стал защищать честь советского студента в ущерб старому мундиру?
— Любая выходка, — продолжал Бортов, — в том числе и твоя, Скорик, — видоизмененный половой инстинкт. Хулиганство клубоненавистников и удальство старых студентов — явления одной зарядки. Вот почему они и возбуждают во мне органическое отвращение. Твоя жизнерадостность — половой излишек в игривом состоянии.
— Ха, ха, — закатился Скорик, — вот куда хватил. В таком случае с хулиганством нельзя бороться культурными мерами. Как же естественному инстинкту противопоставить искусственную меру борьбы?
— Хулиганство, — ответил Бартов, — признак неизрасходованной энергии. Его нужно бить искусственными мерами — ликвидацией неграмотности, вузом, и естественными мерами — повсеместным открытием домов терпимости, чтобы локализовать дебоши инстинкта.
— Правильно, — проснулся вдруг мастеровой и загремел бутылками.
— Что правильно? — не понял Бортов. Он даже испугался, что кто-нибудь, кроме приятелей, мог слышать его рассуждения, и решительно заявил: — Впрочем, вру я.
— Правильно, врешь, — чмыхнул мастеровой и вновь заснул, положив голову на локти.
* * *Пока приятели выслушивали бестолковые парадоксы Бортова, то негодуя, как Бокитько, то полемизируя, как Скорик, внимание Молодецкого было поглощено появлением в пивной девушки с лотком папирос, из продавщиц, известных под именем моссельпромщиц. Она зашла очень робко и окинула неуверенным оком столик, как бы ища за ними знакомого. Убедившись, что его нет в пивной, она спокойно и уверенно подошла к свободному столику и заняла место.
Сняла форменный картуз и бросила его на стол козырьком вверх. Расстегнула на плече ремень лотка и поставила лоток на табуретку, под стол же засунула корзинку, которую принесла с собой. Сама села на свободную табуретку лицом к Молодецкому и легким движением обеих рук поправила густые и светлые волосы, завернутые сзади плотным кулечком.
И то, что ее руки были длинные и белые, как у пианистки, волосы нестриженые, а вся она нежная, как пух, заставило Молодецкого предположить, что она выросла на меду и молоке, а папиросами занялась от нужды. Курносый лакей, не спрашивая, подал ей стаканчик пива, не кружку, не бутылку, а стаканчик.
— Э, — сообразил Молодецкий, — ее тут знают. — Значит она имеет стоянку около пивной и не первый раз приходит за стаканчиком.
Ему только непонятно было, зачем она таскает с собой корзинку, да еще такую объемистую.
Девушка вынула из корзинки небольшой сверток, в котором были разрезанная колбаса и черный хлеб. Закусила и опрокинула стаканчик в рот, выпила до половины и отодвинула от себя.
«Любит пиво, но пьет мало», —
