— Замуж, — говорит, — я за него пойти не могу. Он сам всего шестнадцать лет имеет, без совершеннолетия, — говорит, — живет и на даче надо мной снасильничал…
— Вот, — тут Клавдия Ивановна ко мне стала говорить, — видишь, — говорит, — Дунюшка, моя дорогая, какие веселые штучки наша городская жизнь доказывает… Единственная, — говорит, — правда на земле только и есть, что в ваших цветочках…
Пока разговаривали мы с нею так-то, Синенкова — гляжу — одевается торопливо, шляпочку дрожащими руками надевает и к двери, а сумочку свою на столе забыла…
— Барышня, — говорю, — сумочку забыли!
— Возьми, — отвечает, — себе, не надо мне теперь сумочки!
Клавдия Ивановна, как услыхала про сумочку, стала с лица белая как бумага, стоит, невозможно дрожа, и губы кусает. Только та за дверь взялась — она как вскинется:
— Гражданка, постойте!
Барышня Синенкова остановилась у двери, головкой к косячку услонилась, вот-вот упадет, и смотрит поверх плеча, а ничего не видит, — мутный у нее взгляд, елозит, словно неживой…
— Хорошо, — говорит Клавдия Ивановна, — оставайтесь! Дунюшка, выйди!
Заперлись вдвоем в комнате, делают горькое свое дело, и слышу я в передней, как стонет та девочка Синенкова через зажатые зубы, и вода капельками в таз стекает, и так мне страшно стало, так стало страшно, милая ты моя, — зуб на зуб не попаду, сижу как мыша в мышеловке…
Проводила ее потом на извозчика, синяя она с лица сделалась, словно ощипанная курица, шепчет тоскливо:
— Все, — говорит. — Вот, — говорит, — тебе записка, сходи ты к нему, вызови его во время перемены уроков, скажи ему, что видела, скажи ему, какой он мерзавец…
— Трогайтесь, — отвечаю, — за ради бога! — Вижу, извозчик одним ухом приникает, да и Платон Петрович на лавочке сидит и глазом мне нахально моргает. И только мы ту барышню Синенкову и видели. Слышно было, умерла она в больнице.
И первый же Платон Петрович и сообщил мне, как громом, эту печальную событию.
— Умерла, — говорит, — ваша пациентка-то… Финита… Умерла, — говорит, — в больнице в нечеловеческих мучениях, а вас, сволочей, не выдала… смолчала.
Побелела я вся не хуже Клавдии Ивановны.
— Что ж, — говорю, — товарищ дорогой, раз вы знаете, — скрываться нечего, а я подневольный человек и очень эти аборты осуждаю, никакой пользы от них бабе нету; сегодня, скажем, сделали тебе аборту, завтра опять сначала, я, — говорю, — даже неединократно ей говорила, но только она меня не слушает и чешет аборты почем зря… Конечно, — говорю, — двадцать рублей за аборт — цена хорошая…
— Так, — говорит он взволнованно, — значит, и вправду делает аборты твоя хозяйка. Ты не должна забыть свои слова и повторить следователю по народным делам, он, — говорит, — беспременно твоими словами должен заинтересоваться… — а сам пальцем по лавочке стучит. Очень дошлый был человек этот Платон Петрович — хоть и банщик, а все наскрозь понимал.
Однако все бы тем и кончилось. Никакие следователи по народным таким делам не приходили, шло все по-старому, а я Клавдии Ивановне и вправду в тот же вечер сказала начистоту.
— Лучше бы, — говорю, — бросить вам аборты. Догадываться на дворе начали, и Платон Петрович ехидные вопросы задает.
Усмехнулась она в ответ беззаботно и доказывает мне, что никаких у него явных фактов нету, а: «Очень, — говорит, — на нашу комнату он глаз не сводит, так и шипит на нашу комнату, потому что сам в подвале живет, да и тот загадил по пролетарскому своему происхождению. А ты с ним, Дунюшка, подальше. Если что — молчи!» Однако все же задумалась, стала своим пациенткам отказывать. Просют ее, бывалача, умоляют слезами, а она стоит жестокая и отвечает равнодушно: «Не хочу за вас в тюрьму идти. У вас, — говорит, — трагедия жизни, а мне за вас в тюрьме сидеть!» И зачастила с того время куда-то по вечерам ездить, поймала я ее: раза два выпимши пришла, а еще какой-то порошок зачала нюхать, а он хуже водки… И стала у нас в доме пустота, только мыши скребутся за обоями, сижу я одна, играю на граммофоне или мечтать примусь о своей судьбе, а она и вот она, судьба-то! За плечом стоит. Мишенька-то ейный очень внимательно на пазуху мою глядит. Так и жжет глазами по груде. Клавдии Ивановны дома нету, а он — обратно — начал дома больше пропадать. Придет будто нечайно пораньше, кофе пить меня зовет, наливаю ему кофею, а он нахальными глазами на грудь упирает. Или за гитару возьмется, поет неединократно про черные очи, а потом ухватится за мой палец и говорит задушевным голосом, словно какую ролю играет: «В тебе, — говорит, — святая непосредственность живет, мне жена про то сказывала». Трудно, конечно, мне его слова понимать, подход его то есть, но а чего он добивается — сразу видать. И решила я посоветоваться с Платоном Петровичем.
— Как, — спрашиваю, — Платон Петрович, — быть мне в таком удивительном случае? Хозяйка моя после барышни Синенковой порошок нюхает и дома не сидит, а муж ейный за гитару взялся и про черные очи поет… Но только знаю я, чего он, подлец, дожидается?
Усмехнулся он загадочно:
— Эх, — говорит, — Евдокия Степановна, рази я профессор какой, бесплатные советы давать… Что ж мне от вашего жизненного пира останется?
— Друг, — отвечаю, — вы мне, ай нет? Там посмотрим, что останется… — а сама к нему плечиком, словно не нарочно. Плечиком его так и жму… Все они, подлецы, глядят цветок своего удовольствия сорвать…
— Вы, — говорит, — нимфа, и могу я вам стихи написать собственного сочинения, не хужее товарища Пушкина, но раз дело так далеко заходит — скажите антренус: согласны вы брачный союз по кодексу советских законов заключить, потому что я, — говорит, — когда десять человек в день вымою, а когда и пятнадцать по семьдесят пять копеек за тело… Одному, — говорит, — жить невозможно скучно, я могу и пятнадцать телов в день пропить, когда на душе заботы нет… Мне обязательно заботиться о ком ни на есть, а надо… А сейчас для кого я живу? Я, — говорит, — уж тогда обо всем бы за вас озаботился: живете вы почти целый месяц, а в профсоюзе не состоите, и каждая буржуазная шпана почем зря на прозодежде обдувает и сорокадвухчасовой еженедельный отдых отнюдь не представляет для культурных целей… Но это, — говорит, — все одно что деньги в банк, все судом стребовать можно…
— Как, — говорю, — стребовать, — а сама — веришь ли, милая? — затряслась вся: золотые слова человек говорит, и все одно, вижу, Клавдии Ивановне уж не уйти, потому знает он все и своего добьется, а я на пустых шишках останусь, из-под носа вырвет. — Как, — говорю, —
