Дед диктовал порядки, командовал, требовал точного исполнения своих приказов, распределял обязанности, заботился о выживании всех и каждого. Именно Василий Васильев, хитрый и умный фэсбэшник, оказался стержнем этой пусть не кровной, но семьи. Теперь же успевший закоченеть на морозе труп с проломленным виском смотрел невидящим взглядом в потолок.
Макар протянул руку и, чуть помедлив, закрыл Деду глаз. Пока таскали, укладывали в ряд, заворачивали в шкуры мертвецов, бывших ему родными, Макар думал:
«Зачем я это делаю?»
Дань уважения мертвым? Чтобы проклятущие песцы не жрали и не растаскивали на куски дорогих ему людей? Или, попросту, делал, чтобы занять себя, переварить, перетерпеть, забыться тяжелой работой от творящегося вокруг ужаса? Да, наверно, все это вместе.
В голове сквозь пелену застилавшего глаза горя пробивалась вполне логичная мысль: надо валить. Он ведь хотел на большую землю, верно? Но теперь не просто на разведку. Следовало собрать все, что может понадобиться, загрузить еду, воду, топливо на катер и отплыть вместе с Ашотом… Куда? Да не важно! Лишь бы как можно дальше от этого мертвого, проклятого места – кладбища. Не зря киты десятками приплывали на этот остров умирать. Ох, не зря.
Тела, обернутые в тюленьи шкуры, лежали рядком, обильно политые керосином и нефтью – одной столитровой бочки не хватило, пришлось взять еще. Макар шел и всматривался напоследок в лица: Дед казался спящим, только редкие снежинки ложились на бледное лицо, но не таяли; на лице Ивана Сергеевича застыло удивление; лицо Машки было разорвано, но в вытаращенных глазах даже после смерти плескался ужас. Макар наклонился и прикрыл ее шкурой. А вот Маша. Лицо Жанны казалось каким-то обиженным. Да наверняка она не ожидала смерти от рук Семецкого. Правда, от Юры там мало что оставалось.
Макар вдруг вспомнил, что Юру и близнецов они не принесли, хотя следовало. Он подцепил топором головешку из костра основательно до костей прогоревшей твари и бросил в лужу керосина.
Пламя с гулом, закручиваясь огненным смерчем, принялось пожирать тела. Кожа на лицах и руках желтела, становилась густо-оранжевой, запекалась, трескалась и обугливалась; тела от жара закипали внутри и раздувались. Тюленьи шкуры не справлялись со своей задачей, животы мертвецов лопались, прорываясь наружу кольцами кишок.
Воздух заполнил смрад горелого мяса и внутренностей. Макар, упав на колени у погребальных костров, рыдал. Отворачивался, не в силах смотреть, но снова и снова заставлял себя: чтобы выжить, нужно быть сильным. А ему следует стать сильнее вдвойне, зачерстветь душой, ведь это наверняка далеко не последняя потеря в его жизни.
Макар поднялся с колен. Глаза нестерпимо резало, нос забился копотью сгоревшего мяса и нефти – запахом, который он не сможет забыть наверное уже никогда. Огонь сжег волосы, стер черты лиц, оставил оскаленные в немом крике щербатые рты, оголив плоть до кости, – стало невозможно определить кто где. Да это было уже не важно. Макар решил, что сложит останки в бочку и похоронит в братской могиле, заложив камнями. А после уберется отсюда. Навсегда. Оставалось только закончить с Колькой, Пашкой и Юрой.
– Ашот, где тела близнецов?
Медик, стоявший неподвижной горой чуть поодаль, будто не услышал вопроса. Он глядел на пламя, раздуваемое упругим ветром с моря, и казался погруженным в себя.
– Ашот!
– Они там, в медотсеке. Ты хочешь сделать это сейчас?
– Я… – запнулся Макар. Он не хотел. – Надо их похоронить.
– Они уже никуда не денутся. Макар, надо отдохнуть. Пойдем, растопим печь, я чертовски замерз. Мы – живы. И думаю, чтобы так продолжалось и дальше, следует согреться, поесть и отдохнуть.
Макар хотел было возразить, но вдруг ощутил огромную усталость, его практически давило к земле. Сил почти не осталось.
– Надо, – с нажимом повторил Ашот. – Говорю тебе как врач. Макар молча кивнул и, волоча топор, пошел к входу в главный модуль. Ашот направился следом.
Нефтяная печка фыркала, шипела и подвывала ветром в дымоходную трубу. Округлые стальные бока, раскалившись почти до малинового цвета, прогрели стеновую панель, отчего та время от времени потрескивала. Но тепло, шедшее от печи как прежде, не давало ощущения уюта. Промокшие и провонявшие нефтью, гарью и керосином кухлянки сушились распятые на костяных распорках из китовых ребер, у стены. Ашот с аппетитом уплетал подогретое тушеное мясо. Макар есть просто не мог. Также как не мог понять такого аппетита: Ашот ведь, в конце концов, жену потерял. Вокруг столько смертей, а он жрет. Хотя, впрочем, медику, при том хирургу, к смерти не привыкать.
– Как ты можешь есть?
Ашот оторвался от еды, поднял голову, продолжая пережевывать волокнистое мясо:
– Молча, – пожал плечами. – Есть хочу.
– Ну да…
– И тебе не мешало бы. Что, я зря разогревал?
– Раньше это делала Маша. Ты как-то быстро про нее забыл, – Макар смотрел на Ашота Ервандовича и ловил себя на мысли, что за двадцать с лишком лет так и не узнал человека. В его характере всегда оставалась как будто бы тень, которую никогда не разгоняло даже солнце, висевшее в небе по нескольку месяцев: доброжелательный, подчеркнуто вежливый, говоривший неторопливо, но веско и уверенно, словно отливая каждое слово из металла, шлифуя и протирая тряпочкой до блеска, чтобы не было изъяна.
Макар выдержал тяжелый взгляд Ашота при упоминании Маши, прозвучавшем как упрек. Впрочем, это упреком и было. А зачет по игре в гляделки, игре, кто отведет взгляд первым, – сдохнет, он сдавал лично Васильеву и умкам. Последние, кстати, в отличие от обычных белых медведей почему-то замирали на секунду-две, если глядеть им прямо в маленькие глазки, прикрытые костяными наростами. Умка замирал, сбиваясь с атаки на короткое мгновение, достаточное, чтобы Макар успел всадить гарпун в грузную тушу, а лучше два. Ну а вот Ашот Ервандович Епископосян, пожалуй, был скрытным.
Почему Макар задумался об этом именно сейчас? Наверное, потому, что раньше не оставался на станции, полной трупов. Или потому, что их семья давным-давно разбилась на маленькие кружки по интересам: он сам и Дед; Ашот и Жанна; Маша и Машка; Семецкий и Иван Сергеевич.
Макар считал, в общем-то, чужих людей, волею судьбы оказавшихся на острове, семьей. Ему не хватало семьи, родителей, потому он их придумал для себя. Остальные, и вот сидевший напротив, прямо сейчас противно скребший ложкой по дну опустевшей кастрюли Ашот, думали иначе. Плохо? Да, в общем-то, нет – люди разные, Макар понимал. В любом случае, теперь это не имело ровно никакого значения. В дальний иллюминатор, выходивший во двор станции, виднелся черный дым, разгоняемый ветром.
Вот только Паша и Коля – великовозрастные дети были
