В заглавной теме «Не унывай!» помимо «машинистского» настроения одни только клавишные партии (где условного Подгородецкого слышалось больше, чем условного Лорда) подчеркивали, что творчество «МВ» ребятам из «Постскриптума» глубоко знакомо. Это подтверждала и песня «Для тебя». А, допустим, «Неженка» говорила о том, что группе по-прежнему близки «цеппелины» и прочая хард-рок классика, хотя на дворе уже эра пост-панка и нью-вэйв, а в спорах на кухне у Кузина «постскриптумовцы» рассуждали о том, как важно начать играть что-то передовое.
Гарик тогда все «мотал на ус», но думал о своем, что отчасти и предопределило его скорый «развод» с Палей и другими компаньонами. «Машина времени», конечно, колоссальное влияние оказала на всю страну и на меня в том числе. Первая группа, которая играла на русском языке именно рок-музыку. Но самому мне хотелось пойти другим путем. Я думал: мы – следующее поколение. И нужно сделать то, чего до меня не было, пусть даже раньше уже было все. Мой нигилизм отрицал все предыдущее, хотя я опирался на традицию. То, что тогда звучало повсюду, мне казалось устаревшим. «Лед Зеппелин» в первой половине 80-х стал для меня говном, поскольку появилось слово «панк» и хотелось узнать, что это такое. А большинство музыкантов вокруг меня продолжали расчесывать хаера и играть хард-рок. Я сам до 1982 года носил длинные волосы. В воздухе витали новые тенденции, а народ еще в клешах гулял. Но я четко понимал – то десятилетие (семидесятые) прошло. И мне было важно, что я умею отличить зерна от плевел, где новаторство, а где – пустота. Мой вкус сформировался и за семь лет учебы в музыкальной школе, и в общении с передовыми андеграундными ребятами».
Что касается музыкальной школы, то в 1989-м, когда Гарик уже раздавал интервью всесоюзным молодежным газетам, он рассказывал так: «…моим любимым предметом была музлитература. У нас был очень хороший преподаватель – она научила меня любить музыку… Очень люблю Стравинского. Мне близок Гершвин. Его джаз, его исполнение даже для сегодняшнего дня необычайно интересно. Люблю и помню его мелодии. Очень люблю этюды Паганини. Когда был жив Леонид Коган, его исполнение Паганини буквально все переворачивало во мне. В детстве с удовольствием слушал Бетховена…»
С классикой и джазом – понятно. Но странно, что никто в тот период (уж знакомые хиппы-то могли) не познакомил Сукачева с определенной частью той культуры (или скорее – контркультуры), к которой Игорь, кажется, подсознательно стремился. По крайней мере, она могла его заинтересовать, соприкоснись он с ней своевременно. Скажем, про Энди Уорхола и все, что крутилось вокруг его «Фабрики», про Velvet Underground или Тимоти Лири Гарик «тогда вообще ничего не знал». А если бы узнал? Интересно, куда повернулись бы (и повернулись ли?) его музыкальные интересы? С другой стороны, к началу 1980-х в сукачевской системе координат все перечисленные имена уже тоже могли считаться отголоском минувших десятилетий, и ему было не до них.
Зато в свои 21–22 года Игорь помимо Стравинского, Паганини, харда, панка и Владимира Высоцкого (вот уж кто не только песнями, но и рисунком своей жизни впечатлил его навсегда) активно штудировал ключевую для советской интеллигенции самиздатовскую литературу, попадавшую к нему благодаря все тем же «центровым» знакомым.
«Самой культовой в андеграундной среде тогда была поэма Венички Ерофеева «Москва-Петушки». Ею все восхищались, а меня она, откровенно говоря, ужаснула. Хотя, конечно, произведение офигенное. Но в нем же квинтэссенция абстинентного синдрома. Я его с тех пор не перечитывал. И приколов там не видел, ни в «Слезе комсомолки», ни в прочих коктейлях, ни в диалогах и авторской иронии. Подобный ад я наблюдал рядом с собой, сам был его частью. «Москва-Петушки» в чем-то и обо мне. Я знал и общался с людьми, пившими лосьон, хотя у них был неплохой достаток. Они могли позволить себе коньяк, но пили то, к чему привыкли, поскольку отсидели по десять-двенадцать лет… И я ужасался, что у людей такая привычка.
И еще я понимал, что Веничка не доедет ни к какой девушке «с косой до попы», да, по сути, он никуда и не едет. И девушки-то этой нет на самом деле. Он просто путешествует внутри себя, по кругу – сожженный человек, приближающийся к смерти.
Но я старался тогда по минимуму делиться своими восприятиями и мнениями.
Всегда оставался сам по себе и ни к кому не лез с разговорами о книгах и прочем. По-моему, мне было достаточно того, что многие меня принимали за пэтэушника, психа, какого-то пролетария. Возможно, я этим даже пользовался, извлекал определенную выгоду. Так мне сейчас кажется. Точно помню, что против такого поверхностного восприятия меня я не восставал и никогда не собирался этого делать.
Существовал совсем небольшой круг людей, с которыми я мог говорить откровенно. Один из них – Петька Каменченко. Мы с ним абсолютно иначе устроены. Если я – черное, он – белое, или наоборот. Он – тонкий человек. Чуть позже Егор Радов (ныне уже покойный) появился. Вот с ним мы могли о литературе тоже говорить подробно и честно. Шел обмен мнениями, напоминающий пинг-понг».
К моменту знакомства с Гариком в первой половине 80-х Каменченко уже был дипломированным психиатром со склонностью к журналистике. В дальнейшем он реализовался на обоих поприщах. А для многих российских рок-героев (в частности, для Сукачева) Петр оказался не только хорошим собеседником, но эпизодами и реабилитологом. Говоря конкретнее, мог умело, своевременно, без привлечения стороннего внимания поставить другу капельницу, дабы вывести из запоя. В 1997 году главный редактор недолго шумевшего издания «Столица» Сергей Мостовщиков попытался даже в одной из публикаций сделать из Каменченко «национального героя по кличке Капельник».
«Меня с Петей познакомил в начале 80-х наш общий товарищ Серега Капранов. Тогда же у некоторых советских граждан появились первые видеомагнитофоны. А я очень хотел смотреть ту мировую киноклассику, которую в СССР ни по телевизору, ни в кино не показывали. Фильмы типа «Пятница, 13-е» я тоже любил, но прежде всего интересовал авторский кинематограф. И Капраныч сказал: «Есть знакомый чувак с «видаком» и большой киноколлекцией, только он живет далековато – на Домодедовской». Ну и ладно, думаю – поехали. Приезжаем к Петьке в его малогабаритную «трешку» в девятиэтажке. Еще родители его были живы – прекрасные люди. У него своя маленькая комната. Там и стоял видеомагнитофон. Рядом лежали кассеты, пульт, которым я практически не умел пользоваться. Петька объяснил – куда и зачем нажимать. Потом сказал: «Я не курю, а ты, если будешь, окно открывай, пожалуйста. В общем, смотри кино,
