– Охренеть, как тебе не повезло в детстве, – про себя я порадовался, что со мной такого не было, – слава богу, мне не пришлось этого увидеть от своей матери: она сразу же после родов от меня отказалась. Но зато ты хоть знаешь ее, помнишь, как она выглядит. А я нет.
– Не мешай, – Соня меня перебила, – дай рассказать. Потом меня определили в детский дом. Первое время я была серой мышью. Старалась отдалиться от реальности и жила в своем разрушенном мире, где только одна я и никого больше. Иногда, по ночам, в те годы мне снился один и тот же сон: я иду по серому асфальту, а впереди – пустота. И я все равно иду, шаг за шагом, в никуда. А позади меня рушится дорога, и нет никакого пути назад. Мне приходится двигаться, не останавливаться, потому что если я надумаю вернуться в прошлое, то провалюсь в черный мрак. Только к седьмому классу я вышвырнула всю эту гадость на хер из головы. И начала потихоньку выползать из тени в мир красок. Мне понравилось находиться в толпе людей, это был офигенный кайф.
Соня начала водиться с плохими дворовыми ребятами и повторять подвиги своей идиотки-матери: пить разный алкоголь, курить травку, которая давала возможность оторваться по-настоящему. Ну, и потом стала фанаткой секса. Начала зависать во дворах, в подъездах или у кого-то на хате. В детский дом приходила поздно, из-за чего ее хорошенько мутузили. Воспитательницы подговаривали старших девчонок, чтобы они ее хорошенько проучили. Соню закрывали в комнате со старшими, и они измывались над ней, как могли.
– Меня били изо всей силы по тем местам, где не будут видны ссадины и синяки, – я слушал и сам чуть не плакал, вспоминая собственную боль: всегда держался, ржал над всем на свете, а под рассказ Сони раскис, – все тело скрипело как будто у старушки. Боль сигналила во всех частях тела. Нередко на руках были следы от бычков. На перекурах девочки дымили прямо в этой комнате пыток, все равно им за это ничего не было.
– Им разрешали?
– Ну да, они же были правой рукой воспитателя, – Соня усмехнулась, – иногда они мне предлагали покурить после выматывающей пиздилки. Я тянулась с надеждой, что это все, что ничего плохого больше не будет, но они обманывали меня. Изо всех сил ударяли ладонью по моим протянутым пальцам и при этом говорили, как будто только узнали: «Да ты еще и куришь! На тебе за это!» И все начиналось по второму кругу. Через пару лет у меня как будто отмерли все нервные клетки, в которых пульсировала боль. Меня начал возбуждать весь этот садизм-мазохизм. Когда меня били, я начинала возбуждаться, и толку от этого воспитания уже никакого не было. Ну, кроме того, как доставлять мне удовольствие.
Я сидел с открытым ртом. Множество вопросов заполняли мою голову. Я думал о себе. О собственных травмах и несчетных синяках. О своих странных отношениях с девушками. И о том, что в последнее время постоянно мечтаю о смерти – хочу испытать все, что только можно до восемнадцати лет, и потом сдохнуть. Почему? Я пока и сам не понимал. Но я не хотел возвращать Соню в прошлое. Мы оба могли не выдержать.
– Ладно, все, пошли, – я резко поднялся.
– Да, – она задумчиво встала следом, – нас уже вожатые, наверное, заждались.
Пока мы шли по дороге, которая вела к нашему корпусу, на ней не было лица. Как будто все то, что она мне рассказала, произошло сейчас, пока мы разговаривали. Мне хотелось ее понять и посочувствовать ей, но я не мог. Я рухнул в свою собственную боль, в лицо которой раньше всегда смеялся. Но меня ведь тоже жестоко били, швыряли, как ненужную игрушку, по углам. Я сам теперь удивлялся, как все это выдержал, словно был замороженным ребенком, с отключенными чувствами. Возможно, что так и было. И вот теперь откуда-то из глубины полезли мои собственные эмоции. Я хотел как можно скорее справиться с ними, затолкать обратно. Если я буду чувствовать, если не заставлю отмереть свои нервные клетки, то просто не смогу жить. Не сумею вытерпеть боль. И свою боль, и боль Сони, и боль многих других детей, которые постоянно, круглосуточно вокруг меня.
Пока шли к корпусу, мы с Соней старались как-то себя утешить. Но воспоминания тут же губили усилия, и опять выступали слезы.
Так и прошел весь день с момента окончания нашего разговора. Наступила ночь. Птицы прекратили петь песни и, обхватив теплыми крыльями птенцов, спали в своих гнездышках. Морской бриз играл с зелеными листочками на деревьях. В небе сияла бледная луна, придавая звездному небу особый свет. На улицах стояли фонари, они ярко освещали дорожки. Все мы уже лежали в своих постелях – кто-то играл в гаджеты, кто-то тихо переговаривался между собой, а кто-то спал. Вдруг раздался стук в дверь. Все мигом спрятали свои телефоны, легли на бочок и притворились, что спят.
– К вам можно? – прошептал чей-то силуэт.
– Ты кто? – спросил сосед, лежащий надо мной, на втором ярусе кровати.
– Я к Гоше!
Я засмущался. Неужели кому-то я был настолько нужен, чтобы переться ко мне из другого конца коридора?
– Это ты, Сонь? – сказал я, пробуя угадать.
– Да, это я. Пойдем курить?
– Блин, у меня нету. Мы с тобой сегодня днем последнюю выкурили.
– Зато у меня есть, – она не сдавалась, – давай одевайся, вожатые все спят.
Приказала, словно старшая сестра, а мне нечем было возразить. Я послушался.
– Давай, выхожу!
Натянув штаны и шерстяную кофту – по ночам было прохладно, – я поспешил за ней. Мы сели под кусты, которые росли недалеко от футбольной площадки. Протягивая мне сигарету из новой, только что открытой пачки, она почему-то улыбалась. Мне нравилась ее улыбка – она сразу становилась беззащитной и такой милой. Мы закурили сигареты и стали любоваться ночной красотой. Она осторожно, не спросив моего согласия, положила голову мне на плечо, ну а я прикоснулся щекой к ее мягкой макушке.
– Меня бесит, когда меня судят те, кто вообще понятия не имеет, кто я такая и что из себя представляю, – она сразу и взволнованно вернулась к нашему разговору. – Что они знают обо мне? Ничего!
– Согласен!
– Видят какую-то шелуху, – она нервничала все больше, – но я такая, какая есть. И под других подстраиваться ни хрена не собираюсь. Я никогда никому не буду доказывать, что я
