Тах-тах-тах…
— Эге ж!.. — Грач чуть вперед на седле — екнуло его казацкое сердце, усы щетиной.
Должно быть, разведка столкнулась.
Буух… — первый снаряд штурмовки.
Тат-та-та-та-та-та… — часто застучал пулемет. Ближе японские цепи.
И еще: бахх… — снаряд.
Жжжжжжиии… — через голову Грача.
Уже две японских атаки отбили — крепко держатся ребята. И вдруг сзади, с сопочки: тах-та-та-та-та-та… — и:
— Банза-ай!..
А спереди — снова японская цепь в атаку:
— Банза-ай!!..
— О, щоб тo6и!.. — проклятая макака! — Ребята, за мной!.. — бросается в атаку Грач на коне, прямо в свои передовые цепи.
Но поздно — уже все смешалось: не выдержали хлопцы — тикают…
Только одиночные выстрелы…
На взмыленной лошади всадник по тракту.
Штерн придержал коня.
— Товарищ Штерн! — Сашка-комсомолец тяжело дышит, не может говорить.
— Ну?
— Грач разбит… Партизаны бегут… Ветров послал предупредить… Отряды не слушают командиров… Паника страшная… Патронов нет…
— Приняли бой?..
— Да!.. Японцы обошли…
Штерн нахмурился…
— Наши отступают… Куда?..
— На Анучино… Японцы за ними…
— Значит… в тылу уже… — молнией в голове: надо скорей предупредить Зарецкого у Ивановки… — Какой уже теперь бой — только бы вывести отряды из зоны окружения… — мелькают в голове обрывки решений, — да, так…
— За мной!.. — Штерн, свистнув нагайкой по коню, спускается карьером к Ивановке. За ним — ординарец, а за ординарцем — Сашка на измученной лошади едва поспевает…
Но и там поздно: хотя и разомкнулись отряды Зарецкого, но японцы идут широким фронтом — трудно зацепиться даже за сопки…
Под Мещанкой было зацепились, дали бой… Ну — только патроны все повыстреляли… а их…
— Что мошки, так и прет!.. — докладывает Зарецкий Штерну, — вот санитарные двуколки отбили… А что толку — патронов нет… Не будешь касторкой стрелять… А потом… — и Зарецкий ближе к седлу Штерна, — крестьянство гуторит — по домам… «не в силах»… — говорят…
— По домам!.. — голоса в отрядах кругом.
— Слышишь?.. Митинговать скоро будут… конец… — и Зарецкий крепко, матерно ругается и бьет свою кобылу, а сам к митингующим…
Штерн вспоминает: — старая история! — и невольная улыбка на молодых, пухлых губах. — Может-быть, еще не все потеряно? Надо хотя бы ядро удержать, организованно отступить… А остальных… пусть их… — и в самую гущу отрядов въехал.
— Товарищи!..
Все к нему — знают его, верят ему…
Замолкли.
И вдруг опять: та-та-та-та-та-та… — где-то совсем близко.
— В цепь!!. — громом Штерн.
Несколько десятков смельчаков залегли, а остальные…
…Сашка с Зарецким рядом в цепи… Метится макаке в рот, а сам думает: «пропала, кобылка…» Теперь я пеший кавалерист…
Едва вывел Штерн смельчаков.
— Большой недочет!.. — ругается, шагая тоже без лошади, Зарецкий.
Только и видно одну звезду, вон там, между ветвей… А дальше — ничего, тьма кругом. И холодно и сыро…
Не может повернуться… больно…
— А-а-а!.. — тихо стонет партизан, Левка-эмигрант.
Его берданка далеко отброшена. Сам он свалился здесь — больше не в силах брести и ее тащить…
Лежит и думает: «вот ребята бросили, а еще товарищи… Кругом тайга, ночь… Он не знает дороги — в сопках недавно… А нога ноет… — кость должно быть перебита… Пропал», — думает.
— Вот тебе и партизан… навоевал… — и тошно Левке. — Из Америки ехал… думал… А вот тут какая-то дурацкая пулька, и… приехал… И нет даже марли перевязать рану, и некому… Бросили.
Когда отступали — он только слышал команду Ветрова: — В цепь, товарищи, в цепь!.. — но какой там… не удержишь… Он тоже… да догнала проклятая…
«Неужели так-таки и пропадать…» — мелькают жуткие мысли в тишине осенней ночи. Такой чужой, чужой, таежной ночи.
Неужели он переехал Великий океан только за тем, чтобы где-то в кустах Приморской тайги погибнуть… А русская революция?.. Ведь он ехал в ней гореть и работать…
Ведь он еще так молод, ему так хочется жить и бороться за революцию…
…Нет!.. Он должен ползти… Он слышал, как кто-то крикнул, там, когда он падал: — в Анучино, там лазарет…
Нет!.. Он должен выбраться отсюда… Должен.
Рана заныла сильнее, но мускулы, молодые и крепкие, — хотят жить…
Безумно жить хочется… И перевернулся на живот и на локтях пополз… Винтовку не забыл — партизан…
Америка далеко… А здесь — русская революция, и он научится за нее драться…
И ползет Левка — только скрипит зубами от боли… Ползет и ползет…
А кругом ночь и тайга.
Ночью к костру еще одна эстафета.
Взял. Читает…
— …И там тоже!.. Разгром, полный разгром… — вслух произносит Штерн… — Бедняга Грахов: ему и пушка не помогла…
— Какая пушка?.. — Зарецкий подкидывает валежник в костер.
— Он с маяка снял… готовил нам сюда, и снаряды уже делали к ней…
Молчат.
Громко, тягуче, с присвистом храпит Сашка. Смаялся. Как пришли, разожгли костер — поел сала и ткнулся носом в хвою и…
Хррр… хоррр… хррррр…
— Ишь, кроет!.. Во все носовые завертки… — Зарецкий посмотрел, а сам ближе к нему и тоже прикурнул.
А Штерн сидит у костра и думает:
«Что-то у Спасска делается… Как Снегуровский — на него обрушился центральный удар горной японской дивизии. Как-то в Имано-Вакской долине, у Гурко… у Морозова… То же, наверное, что и здесь… Конец… конец повстанчеству…»
Но в глазах — огни костра и мысли его далеко: он думает об Урале, где бьется сейчас Красная армия…
Ничего — они сделали свое дело, они помогли Красной армии…
Ничего…
И освещает костер красными отблесками молодое, обросшее бородой, исхудавшее лицо Штерна. Освещает он еще и морду лошади: большой черный глаз и жующие губы, раздувающиеся ноздри…
Это лошадь Штерна.
…Вчера утром, рано — эти мягкие ноздри, голову, гладила чья-то белая, нежная рука, любимая рука…
Штерн думает: «Как-то они там с лазаретом…»
…Успели ли…
3. Ольга отступает
В тряских телегах стон. А над головами…
Бу-ух… бух… жжжжии… трах… — рвется шрапнель: японцы открыли заградительный огонь и уже вступают
